Игольное ушко - Кен Фоллетт

А потом до нее дошло: едва ли сам старый Том помнил все коды Морзе наизусть. Наверняка где-то должно быть руководство. Если бы только она могла толком сообщить кому-нибудь о происходящем здесь… Она обыскала дом, истратив дюжину спичек, при этом дрожа от страха, когда приходилось зажигать одну из них неподалеку от окна на первом этаже, но ничего не нашла.

Что ж, вероятно, Том все-таки знал азбуку Морзе как «Отче наш».

Но если подумать, зачем ему это было нужно? Ведь его задача состояла всего лишь в одном – предупредить людей на материке о приближении вражеских самолетов. Так почему эту информацию нельзя передать просто… Как это называл Дэвид? Открытым текстом?

Люси вернулась в спальню и вновь осмотрела радиопередатчик. И теперь позади его массивного короба обнаружила не замеченный раньше микрофон.

Если она могла говорить в него, значит, ей могли точно так же ответить.

Звук голоса другого человека – нормального, разумного мужчины с большой земли – внезапно стал для нее самым желанным на свете.

Она схватилась за микрофон и стала наугад щелкать тумблерами.

В этот момент негромко зарычал Боб.

Она отставила микрофон в сторону и в темноте нащупала голову собаки.

– Что там такое, Боб?

Пес зарычал снова. Люси страшно перепугалась. Вся уверенность, обретенная после открытого столкновения с Генри, успехов с перезарядкой ружей, заколачиванием дверей и окон улетучилась при первом же встревоженном рыке собаки.

– Вниз, – прошептала она, – только очень тихо.

Держась за ошейник Боба, она вышла за ним на лестницу. В темноте по привычке попыталась опереться о перила, начисто забыв, что сама же порубила их на баррикады. Чуть не грохнувшись, она вовремя обрела равновесие, лишь всадив себе в палец занозу.

Пес заметался в прихожей, а потом зарычал громче и потащил ее в сторону кухни. Она прижала его к себе и рукой стиснула морду, чтобы он перестал издавать эти звуки. Потом неслышно вошла. Посмотрела в сторону окна, но не увидела за ним ничего, кроме непроницаемого мрака.

Она вслушалась. Окно скрипнуло. Сначала чуть-чуть, потом еще раз, уже громче. Он пытался проникнуть внутрь. Боб угрожающе, но тихо зарычал. Казалось, животное поняло, почему ему вдруг зажали пасть.

Ночь становилась тише, и Люси поняла: очень медленно, но буря постепенно унимается. Генри оставил кухонное окно и перешел к гостиной. Она тоже направилась туда же.

До нее донесся тот же скрип – дерево сопротивлялось нажиму. Но и Генри казался теперь настроенным более решительно: раздалось три приглушенных удара, словно он бил по оконной раме кулаком, подложив под него тряпку.

Люси отпустила собаку и взялась за ружье, хоть и не видела толком окна. Если это не было игрой воображения, то оно располагалось в том месте, где среди абсолютной черноты ей виделся смутный серый квадрат. Но как только рама поддастся, она тут же выстрелит в ту сторону.

Раздался гораздо более громкий удар. Боб не сдержался и залаял. Снаружи послышались звуки шагов.

Потом донесся голос:

– Люси?

Она закусила губу.

– Люси!

Он пустил в ход обертона, которые так действовали на нее в постели, – низкие, мягкие, интимные.

– Люси, ты меня слышишь? Не бойся меня. Я не желаю тебе зла. Поговори со мной, пожалуйста!

Ей пришлось подавить в себе жгучее желание немедленно спустить оба курка, чтобы избавиться от этого жуткого голоса в ушах и уничтожить все воспоминания, которые он ей навевал.

– Люси, дорогая моя… – Ей показалось, она услышала сдержанный всхлип. – Люси, пойми… Он напал на меня первым, и мне пришлось убить его… Я убивал ради своей страны, и ты не должна ненавидеть меня за это…

А это, черт возьми, что еще значит? Какое-то совершенное безумие. Мог он быть умалишенным, но скрывать это так долго? Даже в моменты их близости? Хотя на самом деле он выглядел более здравомыслящим, чем большинство людей… Несмотря на два убийства… Правда, она не знала, при каких обстоятельствах это произошло… «Все, остановись! – приказала она себе. – Ты сейчас совсем размякнешь, а ему только этого и надо».

И у нее появилась идея.

– Просто поговори со мной, Люси…

Но она уже почти не слышала его, так как на цыпочках прокралась в кухню. Боб наверняка оповестит ее лаем, если Генри от слов опять перейдет к делу. Она снова стала шарить в ящике с инструментами Тома и нашла плоскогубцы. Подойдя к кухонному окну и кончиками пальцев нащупав шляпки трех гвоздей, которые прежде загнала в раму, она осторожно и как можно тише вытянула их плоскогубцами, для чего потребовалось приложить всю силу.

Освободив оконную раму, она вернулась в гостиную и услышала:

– …Не станешь создавать мне проблем, я тебя не трону…

Потом со всей осторожностью она подняла раму окна в кухне, снова перебралась в гостиную, ухватила за ошейник собаку и увела с собой в кухню.

– …Причинить тебе боль – это последнее…

Погладив пса, она пробормотала:

– Прости меня, мальчик. Я бы ни за что не пошла на это, но другого выхода нет. – И она вытолкнула Боба в окно.

Затем быстро опустила раму, нашла гвоздь и тремя сильными ударами забила его в новое место.

Бросив молоток, она вновь схватила ружье и кинулась в гостиную, встав у окна спиной к стене.

– …Теперь я дам тебе лишь один, последний шанс!

Но вдруг до нее донесся стремительный топот лап Боба, а затем самый жуткий, самый страшный лай, какой Люси когда-либо слышала от обычной овчарки. Звук быстрых шагов и падения человеческого тела. Генри тяжело дышал, кряхтел, стонал. Снова бег собаки, крик боли, ругательства на иностранном языке, жуткий лай.

Весь этот шум постепенно удалялся, а потом внезапно полностью стих. Люси ждала, вжавшись у окна в стену и напрягая слух. Ей хотелось пойти проведать Джо, снова попытаться наладить связь по радио, одолевал приступ кашля, но она не решалась даже пошевелиться. Воображение рисовало кровавые картины – Боб порвал Генри в клочья, – и ей очень нужно было сейчас услышать, как собака скребется в дверь.

Она посмотрела на окно… И вдруг поняла, что видит окно, а не смутные очертания серого на черном. Перекрестье рамы вырисовывалось совершенно отчетливо. Все еще стояла ночь, но она была на исходе и Люси знала: если она сейчас выглянет наружу, небо уже не будет непроглядно-черным, на нем обозначатся первые проблески рассвета. Новый день наступит совсем скоро, она сможет видеть все вокруг, и у Генри не останется возможности подкрасться к дому во тьме.

Оконное стекло вдребезги разлетелось в нескольких дюймах от ее лица. Люси вздрогнула от неожиданности. Боль пронзила щеку, и, дотронувшись, она поняла: это мелкий порез от случайно попавшего в нее осколка. Она подняла ружье, ожидая, что в окно полезет Генри, но ничего не происходило. Ей потребовалась минута или даже две, чтобы понять, отчего же все-таки разбилось окно.

Она стала всматриваться в пол, на котором среди осколков стекла лежало нечто темное и крупное. Потом поняла, что сумеет разглядеть лучше, если станет смотреть не прямо, а под углом. И она разглядела… знакомый силуэт собаки Тома.

Люси зажмурилась и отвернулась. У нее не осталось больше сил для эмоций. Ее сердце словно окаменело от ужаса и пережитых смертей: сначала Дэвид, потом Том, и бесконечная агония ночной осады… И если она хоть что-то действительно сейчас почувствовала, то это оказался жуткий голод. Весь вчерашний день она нервничала, и аппетит напрочь отсутствовал, а это означало, что она ничего не ела уже тридцать шесть часов. И в такой момент она совершенно не к месту и до нелепости не вовремя размечталась об обычном бутерброде с сыром.

Но теперь в окне показалось что-то еще.

Сначала она заметила это краем глаза, а потом повернулась, чтобы разглядеть.

Это была рука Генри.

Она наблюдала за ней как под гипнозом – за этой рукой с длинными пальцами без колец, белой даже под слоем грязи, с ухоженными ногтями и перебинтованным кончиком указательного пальца; за рукой, которая столько раз дотрагивалась до ее самых интимных мест, играла на ее теле как на музыкальном инструменте, а потом всадила нож в сердце старого пастуха.

Эта рука теперь вынула обломок стекла, потом другой, расширяя пространство в оконном проеме. Затем она просунулась по самый локоть и принялась шарить по раме изнутри в поисках шпингалета или задвижки.

Стараясь не издавать ни звука, мучительно медленно, Люси переложила ружье в левую руку, а правой достала из-за пояса топор, подняла его над головой и что было сил обрушила на руку Генри.

Вероятно, он шестым чувством почуял угрозу, уловил дуновение воздуха или смог разглядеть призрачное движение по ту сторону, но Генри отшатнулся за мгновение до того, как она нанесла удар.

Топор с глухим звуком впился в дерево рамы и застрял в нем. На долю секунды Люси показалось, что она промахнулась, но потом снаружи донесся дикий вопль боли, а на окрашенной раме рядом с блестящим лезвием топора двумя толстыми гусеницами остались лежать отрубленные пальцы.