Своеволие - Василий Кленин

Особое мнение высказал «Делон». Что-то вроде того, что угрожать уйти с должности атамана, ввязав весь народ в войну с цинами — это немного гнилой ход. Дурной повинился, ибо и впрямь выглядело не по-пацански: либо всё по-моему, либо без меня.

А еще позже прошла встреча уже с князьями. Причем, по их настоянию. Их тоже речь взволновала, кто-то почувствовал угрозу своей власти.

— Нет! — заверил их темноводский атаман. — Конечно, все роды могут и будут жить так, как жили. Если кто-то захочет переселиться в наши остроги — мы примем. Но принуждать или даже переманивать не станем. На Амуре каждый сможет жить, как ему хочется.

А потом добавил сладкую пилюлю.

— Хотя, по-старому будет не всё. Те рода, что полностью разделили с нами тяготы войны, в этом году освобождаются от уплаты ясака!

«Возможно, не только в этом, — подумал он вдогон. — Но тут пока не стоит спешить».

— А вот с тех, кто решил отсидеться в самый сложный момент — возьмем допналог за храбрость. Вернее, за ее отсутствие.

Князья заулыбались — приятно чувствовать себя храбрыми. Особенно, радовались турчане и бебры — что не повелись на демарш Барагана и продолжили войну. Добыча — раз! Освобождение от ясака — два! Да еще и храбрые они теперь! Поглядим еще, кто в следующий раз ополчение севера возглавит!

А через десять дней вернулся Якунька, сообщивший, что флот Шархуды — все 26 кораблей — вошли в Сунгари и вряд ли уже вернутся обратно.

Война закончилась.

Глава 61

Мирная жизнь, оказывается, тоже не такая и веселая. Хоронили мертвых — погост за день вырос в четыре раза. И то — ямы копали впритык, одну к другой. Лечили раненых, и Санька каждый день кусал губы от бессилья нынешней медицины: что русской, что даурской. На самом деле, казаки (да и дауры тоже) были на редкость живучи. И умудрялись встать на ноги после самых невероятных ранений. Только вот эти самые ноги (или руки) порой приходилось отрезать. И часть раненых умирала просто от боли. А выжившие составили целую инвалидную команду, о которых придется как-то заботиться.

После памятной речи Дурнова ватага Темноводного приросла почти шестью десятками дауров, уже живших в остроге. Еще полсотни присоединились или обещали поселиться в ближайшее время. Не только дауры — немало вызвалось добровольцев из отряда Индиги (теперь уже одного Индиги, его брат тоже не пережил осаду). До войны острог мог выставить 240 казаков, но потери были таковы, что и с пополнением в добрую сотню общее число составило где-то 270.

«Капец, — взгрустнулось атаману. — Пищалей всё еще больше, чем людей».

«Новообращенных» рассортировали по полусотням, старательно учили языку и обращению с огнестрелом. Щуку с десятком уже опытных старателей спешно отправили на Чагоян — хоть поллета, но помоют золото. Имелись у Дурнова планы на него.

На Хехцирскую ярмарку он вообще не поехал. Якунька повез туда свои ткани, а атаман отправил коваля Ничипорку со всей захваченной казной — пусть скупает на дырявую бронзу всё, что сможет. Но только на нее. После войны срочные покупки не требовались.

Сам же Санька занялся пленными. Среди них оказалось 14 корейцев. Общаться пришлось через двух толмачей, но кое-как они друг друга поняли. Дурной первым делом поинтересовался: нет ли среди них командира Син Ню? Увы, по злой иронии судьбы, благородный господин Син Ню погиб от шальной пули еще во время стычки на реке Бурее.

«Незадача, — искренне расстроился беглец из будущего. — Не вернется теперь Ню домой, не напишет свои „Записки о походе на север“. Получается, я еще и исторический источник уничтожил».

И последнее Дурной решил исправить.

— Ни у меня, ни у государя моего нет вражды с великой державой Чосон, — торжественно объявил он корейцам. — Это вы пришли к нам с оружием и начали убивать… Но я явлю милосердие: всех вас отпустят домой, если поклянетесь доставить вашему правителю мое послание.

Послание он заранее написал на русском, кузнец Ши Гун сделал версию на китайском, с которой один из пленных мушкетеров повторил запись забавными значками Сэджона Великого. В письме вану Хёджону атаман Темноводья слал земной поклон, нижайше извинялся за причиненные неудобства, но просил, во избежание повторения подобного, больше на амурскую землю с оружием не приходить.

«Вот ежели для дружбы и торговли — то милости просим! — было выведено в послании. — Присылайте корабль морем и по реке — с радостью встретим!».

Конечно, вряд ли. Скорее всего, и до ихнего царька письмо не дойдет. А дойдет, то вряд ли Хёджон решится даже пёрнуть против воли своих господ-маньчжуров. Но отчего бы не попытаться?

И сел за второе письмо. Его доставят другие пленники — пара воинов Восьмизнаменного войска. И доставят прямехонько в Нингуту.

«Глубокоуважаемый Шархуда, — писал в нем Санька. — Я знаю, что у вас принято говорить витиевато и полунамеками, но я пишу тебе прямо. Ты смог сохранить часть своего войска и часть кораблей. Но сохранил ты это лишь потому, что я позволил. И вот для чего. Наверняка ты не хочешь сообщать в столицу о постигшей тебя неудаче. За такое можно и пострадать. Но ты и не пиши. Я предлагаю тебе сообщить в Пекин, что война была тяжелой, врага было без счету, но ты все-таки усмирил злобных лоча и отогнал их прочь от пределов империи Цин. Не нужно им там знать правду. А мы с тобой договоримся. Я не буду пытаться лезть в Сунгари, а ты не будешь замечать меня на Амуре. И всем нам от этого будет лишь хорошо. С наилучшими пожеланиями, темноводский атаман Сашко Дурной».

Это вообще была авантюра… Но вполне в духе средневекового Китая. Да и не только средневекового. Совсем неважно, как обстоят дела на самом деле. Важно, как об этом доложено. А под ширмой якобы благополучия, по-тихому можно и договориться. У этого плана был только один минус: Шархуде осталось жить всего год. И недавнее поражение вряд ли повлияет на сроки жизни нингутского амбаня в большую сторону. Ну да работаем с тем, что имеем.

Прочие пленники были либо пехотинцами с Сунгари, либо китайцами с кораблей. Какую пользу с них поиметь — пока неясно, а отпускать просто так — непедагогично. Могут и снова заявиться. Пусть пока займутся восстановлением Темноводного.

На этот раз Дурной не стал ждать осени, чтобы ехать в Албазин. Во-первых, сильно накипело на душе и хотелось разобраться в отношениях с албазинцами. Во-вторых, первый даурский воевода Афанасий Пашков в это лето уже добрался до Шилки, где в устье речки Нерчи ставил