Фэнтези-2011 - Сергей Булыга
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Мстить буду я. От тебя требуются только воины. Немного. Сотни две. Мне хватит.
Тарик рассмеялся.
— Гордый ромей пришел к грязному берберу просить помощи? Воистину мой новый бог велик, раз способен сотворить такое чудо. Но почему только две сотни? У меня в пустыне тысячи голодных молодых людей. А ведь есть еще западные горы. Там готовы убить любого за кусок хлеба. Давай я всех к тебе приведу.
Они сидели у очага на замызганных коврах в походном шатре Тарика, провонявшем сырыми кожами, мочой, потом и менструальными выделениями копошащихся в темной глубине полуголых женщин. У выхода сидели на корточках двое охранников в рваном тряпье вместо одежды и резались в кости.
— Нет, Тарик, — сказал комит. — Только двести. Этого достаточно. Я открою ворота в гавань. В город твои люди не войдут. А в гавани мало места. Двухсот человек достаточно, чтобы незаметно пройти путь до Толетума и справиться с королевской гвардией, когда король отправится в загородное поместье. Это будет через неделю. Нам надо спешить.
Тарик молчал. Он смотрел на огонь, в его темных глазах плясали языки пламени.
— Ты не сказал, что получу я и что получит мой народ, — наконец произнес он.
— Золото. Много золота. Часть дворцовой казны Толетума. Родерих держит ее в поместье.
Бербер хмыкнул, заворачиваясь плотнее в свой черный балахон.
— Это хорошо. Наместник Ифрикии рыщет по всему побережью в поисках золота для халифа. Он будет рад. И поставит меня во главе еще пары племен, — Тарик мечтательно закатил глаза.
— Вот видишь, каждому из нас что-то нужно по ту сторону пролива.
— Да-а, — протянул Тарик, глядя на комита. — Воистину говорят, что вы, ромеи, появились после того, как бог хитрости покрыл богиню коварства.
Он встал.
— Я дам тебе людей, комит. Лучших людей пустыни. Они тебе понравятся.
* * *Ромейское торговое подворье в Сарагосе было маленьким и невзрачным. Глухая серая стена в два человеческих роста скрывала пыльный дворик с колодцем и одноэтажную каменную постройку, служившую заезжим купцам как жильем, так и складом.
Артемий коротко кивнул на низкий церемониальный поклон местного смотрителя и шагнул во двор.
Первый и Второй сидели на низком каменном парапете, в тени полузасохшего тополя. Первый чистил мелом свой поношенный доспех, а Второй зевал и вяло разглядывал бродящих у колодца кур.
— Она здесь? — спросил Артемий.
Второй осоловело глянул на его мягкие башмаки, подвязанные посеребренными ленточками.
— А как же? Тут. В лучшем виде.
Артемий направился к дому.
— Э, ромей! — встрепенулся Первый. — А деньги? Деньги-то где?!
Артемий, не отвечая, распахнул скрипнувшую дверь и вошел внутрь.
Флория сидела у стены, на циновке, связанная по рукам и ногам. Он стянул с плеча тяжелый походный мешок, опустился на колени и пополз к ней, в пыли, по-бабьи причитая, размазывая по лицу сопли и слезы. Мешок волочился следом, зацепившись за ногу.
— Прости, прости меня, моя девочка, я не мог иначе, я не мог видеть тебя в окружении этого волосатого рыжебородого зверья, по какой-то глупой случайности присвоившего себе шесть провинций Старой Империи. Я должен был тебя защитить, и теперь ты — всё, ты в безопасности, вместе со мной, и мы скоро уедем далеко-далеко, сначала с купцами в Массилию, а там сядем на большой корабль, с роскошным шатром на корме, и уплывем. В Равенну, к экзарху, он мой друг. Или в Афины, к моим родственникам, они очень богаты, они ждут нас. Нет, лучше мы уплывем в столицу, в Город Константина, к базилевсу, в центр обитаемого мира, и никогда больше не вспомним про эту обреченную на смерть землю. Она ведь обречена, ты знаешь. Их больше ничто не спасет, этих варваров. Придут другие варвары и сотрут всех с лица земли. И никто не поможет. И твоего отца сотрут, да. Он дурак, твой отец, он не понимает, куда дует ветер, а я умный, да, девочка моя, я понимаю.
Артемий говорил шепотом, не останавливаясь, все говорил и говорил, целуя голые ступни Флории, все в засохшей грязи и мелких порезах.
— …а потом ты станешь матроной, хозяйкой моего дворца и матерью моих детей, ты создана быть матерью, девочка, ты ведь так красива, так похожа на собственную мать, когда мы ее впервые увидели с твоим отцом там, на севере, за Истром, в лесах, давным-давно. Тебе не дано было узнать ее, она умерла, принеся тебя в этот мир, но ее лицо до сих пор стоит у меня перед глазами… а ты знаешь, я ведь принес тебе подарок, я принес то, что будет напоминать тебе о твоей матушке…
Артемий судорожно дернул к себе мешок, развязал тесемку и стал бережно выкладывать на пол его содержимое. Доспех белой твердой кожи, усиленный рядами металлических колец. Наручи, наплечники, изящный панцирь, где на белом фоне извивалась едва заметная серебряная вязь — кони, воины, узоры.
Это был доспех ее матери, одной из правительниц далеких северных племен, тех племен, где женщины воевали наравне с мужчинами, а иногда и превосходили их отвагой, да так, что ромейские книжники путали их с Геродотовыми амазонками. Улиас так и называл свою любовь в то короткое лето, что был с ней вместе: амазонка. А она не понимала, ей было не до того, ведь именно в тот год за Истр нагрянули авары, и ее народу пришлось отходить на восток, временами нападая по пути на ближние стойбища косоглазых.
— Так мы ее с твоим отцом и запомнили — полуденное солнце, вереница пеших и конных вдоль берега, телеги с семьями и скарбом. И она — наверху, на холме, белый конь, белый доспех, серебряный обруч на золотых, таких же как у тебя, волосах… Вот он.
Артемий осторожно, двумя руками достал из мешка тонкий венец, опустил его на панцирь и только теперь взглянул Флории в глаза.
Она смотрела сквозь него, не видя, не чувствуя, не плача. Потом скользнула взглядом по его раскрасневшемуся старому лицу и разлепила сухие губы:
— Не трогай мою мать, падаль.
Он отпрянул, будто от пощечины, перевалился на бок, вскочил, бросился наружу, путаясь в длинной ромейской хламиде.
Двое готов все так же лениво валялись в углу дворика, ожидая.
На негнущихся ногах Артемий прошел в конюшню. Его разжиревшая за последнюю зиму лошадь жевала клевер, кося слезящимися глазами. Он отстегнул одну из туго набитых деньгами седельных сумок.
— Вот, — сказал, бросив сумку в пыль перед наемниками. Глухо звякнули монеты. — Здесь всё. Как договаривались. А теперь убирайтесь.
* * *— Даже и не верится, что этот напыщенный индюк расплатился, — сказал Второй, когда они выехали из ворот Сарагосы по старой тараконской дороге. — Думал, зажмет да сбежит вместе с девкой.
— Я бы его из-под земли достал, — буркнул Первый. — В общем, уже неважно. Теперь у нас есть деньги на пару-тройку неплохих отрядов. Сотен пять конницы, да крестьянского сброда не меньше трех тысяч, они дешево стоят. Ребята уже заждались, надо с ними расплатиться. Да выступать в поход.
— Эх, веселуха начинается! — рассмеялся Второй. — Да, брательник?
— Да. — Первый был сумрачен не по времени. — Сейчас мы разделимся. Ты езжай в поместья, собирай наших. А я — к наемникам.
Они уже выехали на развилку. Второй пустился было в галоп, но остановился невдалеке, повернулся и прокричал брату:
— Наш венценосный дедушка на небесах наверняка за нас радуется!
Первый поднял руку, прощаясь. Сказал тихо:
— Он будет рад, только если мы вернем себе его трон.
И повернул коня в другую сторону.
* * *Была уже глухая ночь, когда на дальних холмах Ифрикии заплясали еле различимые огоньки факелов.
Комит Септема Улиас стоял на дозорной башне у Морских ворот и вглядывался в слепую темноту. Ветер трепал флаг с гербом города — семью золотыми треугольниками на синем фоне. Рядом была свита, состоящая исключительно из ромеев. Гот был один — Хиндасвинт, в чешуйчатом панцире, но без оружия и со связанными руками. Остальных готов заперли в правом крыле дворца, заложив выход бревнами.
Улиас повернулся к пленнику.
— Тебя освободят, когда мы все погрузимся на корабли: Город перейдет в твое подчинение. На месяц. Потом я вернусь. И все будет как прежде.
Гот покачал головой.
— Как прежде уже никогда не будет. Ты открываешь ворота Иберии врагу. А это предательство, комит.
Улиас замолчал.
Да, это было предательство. Год назад он клялся в верности той никчемной твари, что занимала сейчас трон Западного Королевства. Тогда тварь не была наглой, ей не хватало уверенности. Теперь, после подавления мятежей, казней и взятия на меч собственных городов, Родерих показал, чего стоит на самом деле. Улиас всегда считал, что ради верноподданнической клятвы не стоит впадать в маразм. Именно поэтому и передал Септем Королевству, вместо того чтобы дожидаться армии Пророка и погибнуть с честью вместе со всем городом. Сдавать Септем халифу, как это сделало за пятьдесят лет большинство ромейских городов, он точно не собирался. Что в любом случае означало смерть или рабство. Тогда, пять лет назад, многие ромеи также посчитали это за предательство и покинули город. Но он свято верил, что спас всех остальных. Сейчас дело было не в городе, а в его чести и чести его дочери. И обещание, данное им перед смертью той, которую он до сих пор любил, стоило гораздо дороже, чем любая клятва любому венценосному ублюдку. Он обещал жене, что их дочь будет счастливой и свободной.