Спасти Колчака! «Попаданец» Адмирала - Герман Романов

— Что вы от меня хотите, ваше превосходительство? — продолжая играть насмерть запуганного человека, спросил Ермаков дрожащими губами.

«Видимо, дела твои настолько плохи, что ты и выбрал эту, последнюю возможность — по-уркагански взять на голос, а дальше действовать по ситуации. Либо сломать меня, и я сам возложу на тебя венок триумфатора, прилюдно подтвердив, что действовал по твоему гениальному плану. — Ермаков поочередно затравленно, снизу вверх, посмотрел, насколько это было возможно, на стоящих по бокам офицеров, попутно оценивая обстановку. — Либо, особо не чинясь, грохнуть, и концы в воду, приняв опять-таки при этом командование над бронепоездами как непосредственный командир. Правда, второй вариант сложнее. Скорее всего, он даже и не рассматривается».

А сам отметил, что контрразведчики у генерала хреновые — рук не связали, толком не обыскали — ни нож в рукаве, ни «браунинг» в прорези бекеши не обнаружили. Да и расслабились сразу — отпустили локотки.

— Если хочешь сохранить себе жизнь и целым до Читы добраться, то сейчас отдашь приказ экипажу бронепоезда. Понятно? — генерал Скипетров добавил металла в голосе. Пусть выходят из броневой коробки!

— Понятно. Все сделаю, — совершенно раболепно согласился Ермаков и трусливо спросил: — Меня будут судить? А кто приказал? Военный министр Сычев?

Генерал Скипетров хмыкнул, будто подавился смехом. За спиной Ермакова кто-то брызнул слюной, пытаясь подавить ржание, но этого и добивался Константин своим идиотским вопросом.

Резкий толчок двумя ногами опрокинул стол на генерала, тот не удержался на стуле, упал, а сверху навалилась столешница. В ту же секунду Ермаков сам повалился на спину, успев выхватить нож и резануть лезвием по ладони с револьвером, который держал стоящий рядом с ним офицер.

Дикий вопль раненого и грохот взорвали ночную тишину. Константин перевернулся на вбитом долгими тренировками рефлексе через спину и тут же нанес стремительный удар кулаком в промежность сипатого контрразведчика, который оказался подполковником.

Коварный удар по мужскому достоинству моментально вывел того из строя — издав нечленораздельный вопль, офицер согнулся, схватившись за жестоко ушибленное место. Ротмистр вскочил на ноги и без промедления нанес удар ребром ладони по шее. Щадящий удар, ибо не хотел убивать, а жаждал чуть попозже поговорить с этой тварью.

Стоящий у двери давешний поручик впал в ступор и только хлопал глазами. Классической «тройки» ему хватило с избытком — кулаком в горло, коленом в пах и локтем в подставленный затылок. Офицер только хрюкнул и свалился на пол, а Ермаков, выхватив «браунинг», развернулся.

Раненный ножом капитан, разбрызгивая кровавые капли по сторонам, только сейчас стал наклоняться, пытаясь взять в левую руку упавший на пол револьвер.

Однако отставных спецназовцев не бывает. Константин не желал ждать, пока офицер вооружится. Прыжком преодолев разделявшие их метры, Ермаков набросился на него. Удар рукоятью «браунинга» по наклоненной голове отбросил капитана на окровавленный пол. Офицер даже не вскрикнул, сразу потерял сознание, а потому лежал не шевелясь.

После молниеносной образцово-показательной экзекуции офицерского состава настал черед генерала. Скипетров только сейчас очухался и, лежа у стены, лапал правой рукой клапан кобуры. Как часто бывает, в условиях внезапного нападения теряются даже опытные бойцы, а генерал к числу таковых явно не относился. А потому Ермаков спешить не стал, наслаждаясь моментом.

Лицо Скипетрова перекосила гримаса дикого ужаса, он открыл рот для крика, но пинок сапогом забил слова обратно в глотку вместе с зубами. Генерал только ойкнул и повалился на бок. Нокаут!

— А где же гонг? Кто счет откроет? Рефери, где ты? — Ермакова разбирал смех.

Жестоко вырубленная четверка офицеров напомнила ему малолетних гопников, что осенью 1992 года попытались снять с него кожаную куртку. Впрочем, у тех реакция оказалась получше — потеряв за считаные секунды троих, остальные с дикими криками бросились врассыпную, пугая воплями засыпающих обывателей. Вовремя сообразили окаянные, что их ночная добыча отнюдь не жертва, а опытный охотник за черепами.

А вот генерал Скипетров со своими присными опричниками на дешевку попался. Как дворовая шпана времен Костиной молодости, что куражится, когда попавшие в их лапы бедолаги начинают вымаливать спасение. И не понимают они, что тем самым дают жертве возможность оценить ситуацию, расслабить врага своей мнимой беззащитностью и атаковать внезапно — со всеми вытекающими отсюда последствиями…

Ермаков подошел к окну, что было напротив бронепоезда, снял с крепления керосиновую лампу и несколько раз провел ею по кругу перед стеклом. И почти сразу лязгнули броневые двери, и только жесткий скрип снега под множеством бегущих ног доносился через стекло.

Ермаков достал коробку папирос — дверь в тамбуре хлопнула. Зажег спичку — по коридору топот, лязг оружия. И стоило Константину прикурить, как дверь в салон с треском отлетела в сторону, и ввалился поручик Белых с маузером в руке. За офицером вбежали четверо солдат штурмовой роты с «Льюисом» и карабинами наперевес…

Скрежет двери показался Калашникову вторым пришествием. Бывший командующий НРА сжался в комочек на железной койке, привинченной в углу маленькой, продуваемой сквозняком, сырой каменной темницы, которую он уже принимал за свою гробницу.

Но эти восемь шагов в длину, четыре шага в ширину, железный стол и такой же стул, проржавевшая параша в углу с тошнотворным запахом воспринимались бывшим штабс-капитаном родным домом. А крохотное окошко на двери, через которое ему подавали еду, оставалось единственной нитью, что еще связывала его с жизнью.

И липкий страх, что ежечасно, ежеминутно окутывал паутиной человеческие души. Этот страх царил в старинном здании Иркутского тюремного замка, царил долго и страшно, ибо в последние дни здесь властвовала смерть в своем ужасном обличье.

Все началось вечером того злосчастного дня, когда его, измордованного и запытанного, бросили на ледяной пол этой камеры. А поздним вечером по зданию загремели выстрелы — без суда, без следствия начали расстреливать прямо в камерах всех, кто подозревался в уголовных преступлениях.

Да, тюрьма была буквально забита арестованными грабителями, насильниками, ворами и прочим преступным людом. Но чтобы вот так просто и безжалостно убивать их, это не укладывалось в голове командующего совершенно. Наверно, и в забайкальских застенках палачи Семенова удивились бы вопиющему произволу военных.

Перед рассветом бледный как смерть надзиратель, один из тех, что служили здесь при всех режимах и властях, поведал, что вывезли двадцать подвод трупов, погрузили их на пароход и, по всей видимости, утопили в Ангаре.

А заодно сказал, что в тюрьму сейчас возят только политических врагов торжествующей контрреволюции, а уголовных расстреливают и вешают в городе без суда и следствия. Сотни, сотни трупов раскидала новая власть, а их, истинных борцов за народное счастье, замуровала в узилище, в котором тоже царствует смерть. Вот оно, настоящее лицо реакции…

Николай Сергеевич сжался на койке — тело протестующе выло, предчувствуя новую боль от пыток. Вчера его попытались заставить подписать обращение Политцентра, а когда он отказался, то его мучили почти час и добились своего, бросив его, изможденного, истерзанного и обгаженного в этой пропахшей миазмами камере. Даже проклятый царский режим не относился так жестоко к своим противникам. И старым надзирателям не пожаловаться теперь открыто на судьбу свою — внутри их разбавили охранниками из китайцев или японцев, бесстрастных и жестоких, с вечной невозмутимостью на раскосых лицах…

— Здравствуйте, любезный Николай Сергеевич, — от доброжелательного голоса вошедшего Калашников отпрянул к стене, судорожно потер глаза, не веря им. Еще бы, в камеру вошел управляющий губернией Яковлев. Но как, почему его не арестовали? И, помимо воли, в сердце вспыхнула надежда…

— Тяжелый здесь воздух, очень тяжелый, — губернатор достал платочек и прижал его к лицу. Посмотрел на загаженный стул и не стал присаживаться, боясь испачкать дорогое пальто.

— Я пришел к вам как министр внутренних дел Сибирского правительства. Да, да, не удивляйтесь, дело, за которое вы так доблестно боролись, живет и здравствует. Весной уже будет созыв всесословного собора, который решит судьбу Сибири. И мне очень жаль, что такие искренние патриоты Отечества и революционные борцы не смогут принять в нем участие.

— Нас расстреляют? — голос Калашникова чуть дрогнул.

— Несомненно! Но только в том случае, если вы нанесете вред сибирскому народу и правительству.

— Как же мы нанесем вред из этих застенков, Павел Дмитриевич?