Златая цепь времен - Валентин Иванов

31.I.1973

*

Уважаемый товарищ Кукин!

«Советская Россия» переслала мне Ваше письмо, за которое искренне Вас благодарю. У Вас дар выражения краткого, но решительного и точного. Ценю вежливость завершающей фразы Вашей и уверяю, что письма от Вас буду получать с большим удовольствием. А вот насчет высказываний специалистов позвольте с Вами поспорить. Согласен, что дом, к примеру сказать, должна принять от строителей компетентная комиссия. То же относится и к станку, к машине. Но настоящую оценку дома даст тот, кто в нем поживет, станок оценит рабочий и т. д.

Так же и с книгой, только так. Один лет десять тому назад скончавшийся в старости литератор, живший пером с младых лет, любил, выступая, подчеркнуто зло заметить: «Я пишу не для критиков». Ему было можно говорить даже прописные истины. Я же признаюсь по секрету, что он был совершенно прав. Дело в том, что на отзывы в печати профессиональных критиков живо реагируют издатели, а не читатели; помянутый же мною писатель с издателями и критиками мог уже не считаться…

Без специалистов же я не обошелся. Мою «Русь изначальную» в рукописи одобрил один академик, единственный наш, пожалуй, специалист по древней русской истории. Его лишь смущало: не будет для молодежи скучновато? Но потом это его опасение рассеялось.

С иллюстрациями же очень трудно. Сетон-Томпсон[65], которого люблю с детства, был сам художником, сам себя иллюстрировал. С художниками очень трудно сейчас, так вам нарисуют! Общая культура у них должна быть не только высокой, но помноженной на вкус. Мне повезло, для «Руси изначальной» работал один из лучших художников[66]. Но если бы ему дать иллюстрацию в объеме, на который Вы намекаете, он просидел бы года три минимум. В таких вещах кнут не помогает, даже золотой.

23.IV.1973

*

Уважаемая Н. Я.[67]!

Очень и очень благодарен Вам за хорошие, нет, замечательно сердечные слова по поводу «Руси Великой».

Идеализировал ли я? Мне кажется — нет. Очень распространен прием характеристики: о служащем пишут, отмечая хорошие его стороны, но, памятуя, что вполне хороших людей нет на свете, стараются — для правдоподобия — отметить и нечто отрицательное, хотя бы: не всегда выдержан, недостаточно требователен и т. д. Но годится ли такое для романа? Некоторые писатели так и поступают: дозируя сахар и желчь. Чаще же современный исторический романист как бы упрекает былых людей за недостатки их общественного устройства, быта и так далее, выставляя на первый план «дурное».

Ни о том, ни о другом, ни о третьем я и не думал. Я вообще не задавался какой-либо специальной установкой. Писал то, во что верил и что было проверено опытом личным. А опыт сохранял ощущения и впечатления от личностей, от образа человеческого. А не от рук с плохо промытой грубой кожей, с обломанными ногтями. И даже не от грубого, непривычного уху слова. Такое слово, примелькавшись слуху, не слышится, ибо доходит смысл речи. Вот приблизительно кухня, через которую проходило мною написанное.

Мы склонны переоценивать наши ванны, машины и весь реквизит нашей цивилизации. Но люди в домотканой одежде могли быть, — и были, — во всяком случае, не меньше нас. Я не воспеваю буколику — каждому веку свое. Но худо тому веку, который смотрит в прошлое с катарактой высокомерия.

Позвольте кончить упреком. Вы написали о себе — инженер, это хорошо, ибо хоть что-то дает. А вот о своих имени и отчестве Вы изволили забыть.

Искренне Вас уважающий.

22.VIII.1973

*

Уважаемая Нина Яковлевна!

Не приписывайте моей фантазии «обилие бытовых деталей», просто-напросто я многое помню: перемены прошли и продолжают идти на моих глазах. Сначала — как бы медленно, а потом — обвалом.

Один из знатоков Древней Руси при мне объяснял художнику, как ему рисовать одежду русских VIII — IX веков: «Они одевались так же, как некрасовские мужики». Этот историк лет на десять моложе меня, иначе он сказал бы: «Как наши мужики до революции». Конечно, за исключением немецкого картуза, появившегося во второй половине XIX века, и некоторых других мелочей, не меняющих общий облик.

Вообще же у меня есть убеждение, что я не выдумываю, а восстанавливаю. Я встречал в местах глухих людей неграмотных, но обладавших выдающимся умом и характером. Ведь образование ума не придает, для получения степени нужны память и усидчивость.

Я очень хорошо могу объяснить, исходя из условий общественных укладов, почему в прошлом люди не занимались техникой, которая на протяжении жизни двух поколений, моего и моего отца, который родился в пятидесятых годах прошлого столетия, приобрела такое значение. Как пример — Гончаров сто двадцать лет тому назад проехал с берега Тихого океана до Москвы, кутаясь в мех диких зверей, в санях из дерева, на лошадях, то есть так же, как гунны или, гораздо позднее гуннов, монголы. И отличнейше себя чувствовал, и был человеком высокой культуры. А я все же не понимаю, почему люди, владевшие ремеслами в степени, позволявшей производить высококачественные вещи с помощью довольно примитивных инструментов, и обладавшие отличным знанием «сопротивления материалов», не хотели техники?

Нет, нет, все объяснения мне известны. И все же — я не понимаю… Яснее мне выразиться трудно, ибо мое непонимание не рассудочное, а эмоциональное, что ли. Так ли, иначе ли, но как мне кажется, расточительное обезьянье потребительство, охватившее весь мир, оказалось явлением неожиданным, никем не предвиденным. Ремесло не угрожало человечеству, а техника? Пока она наполнила нашу жизнь массой облегчающих нас, но плохих вещей.

Не подумайте, что я против техники, вроде Морриса и Рескина в прошлом веке. Я ведь толкую лишь о том, что люди прошлого отлично делали то, за что брались. Кирпич из напольных печей так же, как из более поздних, гофманских, по качеству был куда выше нашего: старые строительные нормы определяли разрушение открытой части на миллиметр в столетие. А ведь весь обжиг мастера вели без каких-либо мерительных инструментов, даже без часов — говорю не со слов, я это сам некогда видел.

На днях «Известия» писали об усадке на два-три номера наших фабричных валенок. Я помню время, когда ка́тали, по-нашему, а по-уральски и сибирски пимокаты, кочевали по деревням и катали валенки из «хозяйской» шерсти, прочные и без усадки. И т. д. и т. п.

Получил, не закончив этого, Ваше письмо, большое и очень интересное, по поводу двух других романов…

Византия в «Руси изначальной» появилась как бы сама собой. Я не умею строить планы, меня ведет работа. Начиная «Изначальную», я знал, что закончу походом двенадцати сотен, которые дойдут до Топера: это факт, хорошо описанный византийскими историками-современниками. Но я захотел понять, и это увлекло меня в поисках сути: почему такие набеги были возможны?

3.X.1973

*

Дорогой Леонид Дмитриевич!

Ваше определение «исследование» заставило меня сказать, во-первых, самому себе: что я узнал из «Руси», что я понял.

Понял, что такое литературный натурализм. Оказывается, это не изображение так называемых некрасивых сторон жизни: я никак не мог понять, почему Золя приклеили, как нечто отрицательное, ярлык «натуралиста». Теперь для меня натурализм отрицательный есть столь точные приемы художества, что они препятствуют нам видеть человека в человеке, если последний, например, не схож с нами привычками.

…Научившись читать писателей того времени, я понял одну капитальную вещь: западноевропейские ученые — наши за ними, — увлекшись классиками, поняли буквально и метафоры поэтов, и образы прозаиков, и манеру высказываться, никогда не рассчитанную, как у нас всех, сколько-нибудь на широкую популярность.

Так мы родили псевдомир. Так мы остранили людей прошлого. Особенно — французы XIX века, где классическое образование в костях, как ныне стронций 90.

Наполеон возил в походы библиотеку из древних авторов не в поисках военного и гражданского мужества, но потому, что он практически возрождал Римскую империю: Франция — Рим экономически питается за счет ограбленных непосредственно (добыча солдат и контрибуции), а затем высасываемых провинций (континентальная система и военные заказы). А дамы с кавалерами рядятся «по-римски» и наполняют речь цитатами! «Наполеоновская легенда» — чушь, дело было куда серьезнее, не сломай себе шею император.

…Нужно уметь — или хотя бы стараться — переводить речь прошлых веков. Почему папуасы Маклая говорят хорошим русским языком, а наши предки дурачатся, унизительно ее коверкая?

По всему этому было бы оскорбительно — мертвые беззащитны — мне в «Руси» описывать загрубелую кожу тел, черные ногти с заусенцами, хватанье еды руками и тысячи других вещей, которые были, но которых не было… Говорить о них — ложь, клевета. Нужно быть очень осторожным с духом эпохи.