Парень с Сивцева Вражка - Алексей Симонов

Горбатов и Симонов на даче в Гульрипши, 1951 г.

С этого куда-то потом запропастившегося ножичка и началось мое знакомство с Борисом Леонтьевичем и его семьей. Семья Горбатова, к тому времени, как я с ними подружился, состояла из мамы — Елены Борисовны, молодой его жены, несравненной Нитуш вахтанговской сцены, Нины Николаевны Архиповой, с которой потом почти 50 лет продружила моя мама, из приемной дочери — Наташи большой, с которой дружил и водил романы я, и дочери Нины Николаевны от первого брака — Наташи маленькой. В 1953 году в доме появились новые «горбатики», близнецы Миша и Лена — самые старшие из детей моих друзей и самые младшие из моих собственных друзей. В 1954 году, в день смерти Бориса Леонтьевича, Миша с Леной сделали свои первые самостоятельные шаги.

Нину Николаевну Борис Леонтьевич буквально завоевал своей неспособностью жить без нее. Он без нее просто умирал, а кроме того, по его словам, она была единственная, кто пришелся по душе двум главным авторитетам его жизни — маме Елене Борисовне и Косте Симонову. Маме — тем, что Нина не любила возиться на кухне и не мешала ей там властвовать. Косте — удивительным, шампанским обаянием и легкостью отношения к жизненным передрягам. И ведь угадал Борис Леонтьевич. Оба раза угадал. Елена Борисовна взяла его жену под свое суровое покровительство, всю оставшуюся жизнь — почти четверть века — оберегала и пестовала и ее, и ее многочисленных детей, и ее нового мужа, когда через несколько лет после горбатовской смерти Нина Николаевна вышла замуж за ведущего актера театра Сатиры Георгия Павловича Менглета. А Костя Симонов взял на себя раз и навсегда большую часть забот о литературном наследии Горбатова, составлял и писал предисловия к полному собранию сочинений, следил за изданием «Донбасса» с дополнительными главами, и даже подкинул собственному отпрыску идею сделать фильм по горбатовской прозе, а потом прикрывал собственным словом и телом образовавшиеся при перенесении на экран идеологические дырки, рубцы и перекосы. И, что было для меня не в последнюю очередь важным, приняв фильм, бестрепетно принял и полочную его судьбу, не считая для себя возможным бороться за успешное прохождение фильма, сделанного собственным наследником.

Елена Борисовна Горбатова, потерявшая всех своих сыновей, среднего — в чуму 37 года, младшего — в ополчении 41-го, а старшего, не дожившего до 45, в уже мирной Москве, казалось, имела право к своим 60 с небольшим годам предъявить миру безмерность своего горя и устроить из оставшейся жизни спектакль материнской ревности, а она жила тем, что давала эта жизнь: названной дочерью, множеством внуков, бесчисленностью гостей, а главное — огромной нежностью к Менглету, для всех своих, включая малых детей, — Жорику, обнаружив в нем сродственную ей любовь к людям. Тем более что ни Нина Николаевна, ни ее дети, ни ее муж в забвении горбатовской памяти не повинны.

Во все времена это был самый гостеприимный, многолюдный и веселый дом, где роль центральной опорной балки принадлежала Елене Борисовне-старшей, как сейчас принадлежит Елене Борисовне-младшей, ее внучке. Все тяготы устройства праздников они брали и берут на себя, оставляя остальным возможность остроумно и щедро на этих праздниках блистать. А Нина Николаевна на кухню, как и обещала, ни ногой.

Я бываю там, в этой квартире № 100 на Беговой, в доме, на фасаде которого висит мемориальная доска, где Г и В в фамилии Горбатов давно и безнадежно стерлись. Так «орбато» сложились и его литературная судьба, и память о ней.

Был в пятидесятые и шестидесятые сухогруз-работяга по имени «Борис Горбатов». В 70-м отец встретился с ним во Вьетнаме. Стихи о встрече с пароходом, написанные в 71-м, обращены к матери Бориса. Нина Николаевна вспоминает, что в середине 80-х на одесском рейде она видела рядом два судна: белое — «Константин Симонов» и черное — «Борис Горбатов». Теперь уже и лайнеров нет, и названий таких никто не помнит. Есть памятник Горбатову в Донецке и музей, или, вернее, мемориальная комната, в Первомайском, где он родился. И есть три стихотворения памяти Горбатова в собрании симоновских сочинений, написанные в год его смерти в 54-м и вошедшие в его поэтическую книжку «Стихи 54 года». Так случилось, что мы, когда возились с «Обыкновенной Арктикой», заговорили и об этих стихах.

— Тебе какое из трех больше нравится? — спросил отец. И когда я сказал, что второе, что оно короче и точнее, что в нем есть образ, ну, в общем, всякие глупости, какие говорят о стихах, он как-то недежурно расстроился и сказал: «А мне — первое»

Только теперь, перечитав эти стихи, я понимаю, что прав был отец, что на фоне «друзей и врагов» в стихотворении была та горячечная сила неудержимого горя, непривычная для послевоенных стихов отца, которая важнее и сильнее образов и размеров.

Свет погасшей звезды еще тысячу летК нам доходит. А что ей, звезде, до людей?Ты добрей был ее, и теплей, и светлей,Да и срок невелик — тыщу лет мне не жить…

Свет далекой горбатовской звезды светил Симонову до конца его жизни, светит и сегодня и детям Горбатова, и его внукам, светит тем, кому интересны шахтерский Донбасс и лишенная былой героики Арктика, светит зрителям его фильмов и читателям его книг, которые стали частью нашей культуры и частицей нашей памяти. И в год его столетия хочется добром вспомнить этого очень хорошего человека, неуютно чувствовавшего себя в ежовых рукавицах своего времени.

Мятеж совести (Владимир Корнилов)

Володя Корнилов — поэт совести нашей

Уникальная для меня ситуация: помню точный день и место, когда и где мы с Володей познакомились. Это было 8 августа 1946 года, в подмосковном Быкове, где дачу снимали по тогдашнему обычаю — гамузом, чтобы все были в куче. Нашу и соседние снимали покомнатно, а то и поверандно близкие мамины приятели тех лет, обремененные детьми школьного или предшкольного возраста, и на мое семилетие был назначен грандиозный детский праздник. Как и почему на нем оказался совершенно неподходящий по возрасту не то девятнадцатилетний, не то восемнадцатилетний Корнилов, сейчас можно только догадываться, зато с той поры присутствие в нашей с мамой жизни этого губастого парня никогда больше не требовало никаких объяснений: это был поэт Корнилов, который на семилетний юбилей подарил мне лисенка, который с перепугу меня цапнул за палец, за что был сослан в зоопарк, в ссылку его сопровождал даритель, единственный раз на моей памяти осквернивший собственную биографию причастностью к чужой (лисенка) несвободе. Спасибо еще, что не заставили меня делать 30 уколов в живот, а то недоразумение с лисенком выросло бы в масштабе многократно. Возможно, этот визит имел какое-то касательство к ситуации, описанной позднее в одной из корниловских поэм: