Жизнь и смерть генерала Корнилова - Валерий Поволяев

Сотня, в которой находились братья Созиновы, была придана Ларго-Кагульскому полку. Командовал ларго-кагульцами боевой офицер — полковник Карликов. Единственная жалоба, которую от него услышал Корнилов, заключалась в том, что слишком много в полку «бабушкиной гвардии» — так на фронте звали мокрогубых новобранцев, деревенских парубков, ничего не умевших делать. Они даже ползать не умели: лишь только шлёпнутся на землю, так и начинают пахать её, как кроты, только куски почвы в разные стороны летят. А по земле ползти надо, ползти...

Карликов стонал от досады и бессилия, наблюдая за действиями «бабушкиной гвардии».

Немцы перебросили на Карпаты только что сформированную армию генерала Линзингена, а это ни много ни мало — пять великолепно оснащённых, вооружённых до зубов дивизий.

Армия Линзингена врубилась в боевые порядки Восьмой армии Брусилова. Карпаты застонали.

   — В соседнем полку, у рымникцев, я видел Реброва, — сообщил Егорка Созинов своему брату.

   — В одной дивизии, значит, воюем.

У Василия Созинова виски уже стали седые, время брало своё, — седина серела и в тёмных, с рыжинкой усах. До полного георгиевского кавалера Василию не хватало одного креста, последнего, первой степени, золотого, будет у него золотой крест — и генералы при встрече станут вытягиваться перед ним во фрунт и отдавать честь, вот ведь как... И звание у него теперь было офицерское — подхорунжий.

В мирное время этот чин не присваивали, в подхорунжие могли только разжаловать, офицерский ряд начинался с двух звёздочек, с хорунжих, а вот в войну подхорунжих и прапорщиков плодили тысячами.

   — Нет, Васька, не видать тебе золотого Георгия, как своих ушей, — сказал Егор брату, когда тот получил офицерские погоны с жестяной звёздочкой, окрашенной в защитный цвет.

   — Почему?

   — Офицером ты стал... А Георгиевские кресты — ордена солдатские.

   — Чего ты буровишь, чего буровишь? — возмутился Василий. — Завидуешь, что ли?

   — Нет, не завидую.

   — Тогда чего несёшь? Офицер из меня, как из тебя — полковник, командующий из спальни раздачей фуража и портянок... Тьфу! Офицер с одной звёздочкой на погонах — это тот же солдат. Только хрен знает для чего отмеченный...

   — Вот эта одна-единственная звёздочка и помешает тебе сделаться полным Георгиевским кавалером. Тебе надо снова строить свой иконостас — начинать с ордена Святого Георгия IV степени — офицерского. Белый, знаешь такой... Эмалированный.

   — Эмалированными только тазы на кухне да в госпиталях бывают. Эмалированный...

   — У Корнилова такой орден есть, за Русско-японскую...

   — Я видел.

Подхорунжий Созинов успокоился также быстро, как и вскипел. Егоркины погоны тоже были украшены знаками отличия — двумя красными лычками: брат имел чин младшего урядника. Василий в этом чине проходил, можно сказать, полжизни. Ещё Егор заработал две Георгиевские медали, что для полного банта тоже имело значение.

Не будет хватать в банте одной медальки — и почётный Георгиевский бант будет считаться неполным, это Егор знал, но усердия особого, чтобы заработать награды, не проявлял: понимал, что до полного Георгиевского набора ему также далеко, как до облаков. Не дотянуться.

В начале сентября, во время наступления Егор был ранен, попал в госпиталь, но, боясь отстать от своей части, от брата, сбежал из палаты и вскоре появился в расположении сотни — худой, охромевший на одну ногу, в штопаной, с чужого плеча гимнастёрке: достать свою одежду ему не предоставилось возможности.

Василий обнял его, прижался головой к его голове.

   — Молодец! Поступил так, как привыкли поступать Созиновы.

Потом достал из своего сидора гимнастёрку, перекинул её брату.

   — Надень! Не то очень уж неприлично ты выглядишь в этом дранье с чужого плеча.

Егорка захохотал:

   — А ты чего? От богатых немецких харчей голова что, стала в сторону смотреть? Больно привередлив сделался... Небось каждый день потрошишь телячьи ранцы?

Василий махнул рукой, проговорил миролюбиво:

   — Главное, мы снова вместе. — Он огляделся, задрал подбородок, всмотрелся в макушку высокой, густо поросшей соснами горы. — Ну, как тебе Карпаты? А? Меня они, например, подавляют... Своей мощью, величием.

Егор не ответил. Было тихо. Даже говорливые воробьи, которые всегда держатся подле людей, унеслись куда-то.

Через несколько дней пошёл снег. Крупный, густой. Попадались снежины-гиганты. Кажется, если одна такая лепёшка попадёт в котелок, то разом наполнит его. С верхом. Солдаты повеселели: не надо каждый раз бегать к реке за водой — достаточно растопить снег в котелке.

Ночи сделались очень холодными.

Снега навалило столько, что, случалось, в него с головой проваливались целые роты. Армия Линзингена, поддерживаемая Десятой армией Эйхгорна, начала на Карпатах наступление.

На пути у наступающих встала Восьмая армия Брусилова. Удар немцев был жестоким, даже горы затрещали, брусиловцы попятились. Впрочем, пятились они недолго. Двенадцатого января 1915 года наступление немцев захлебнулось.

   — Я думал, они из другого теста сделаны, не из того, из которого слеплены мы, прут и прут, — признался Егор брату, — мы задыхаемся, тонем в лавинах, своей кровью прожигаем снег насквозь, а они будто на крыльях по воздуху летают. Пули их вроде бы не берут... Ан нет! Оказывается, берут. Ещё как берут. — Егор улыбнулся во весь рот — он радовался тому, что брусиловцы устояли; Василий же, наоборот, мрачно поглядывал на него да чесал пальцами усы.

Наконец он не выдержал, вздохнул:

   — Ты погоди «гоп» кричать — плетень мы ещё не перепрыгнули. Впереди — наше «ломайло». Вот закончится оно благополучно, тогда будем пить водку.

«Ломайлом» на фронте называли наступление.

Через три дня началось «ломайло». Дивизия Корнилова взяла важный перевал, три тысячи пленных и шесть пулемётов.

На вершине перевала Егор умело, с одной спички — коробок он нашёл в шинели убитого австрийского офицера, — разжёг костёр, на рогульку повесил котелок, набитый снегом.

   — Вот тебе и «ломайло», — проговорил он устало.

Наступление продолжалось до первых чисел февраля.

   — Если дело пойдёт так дальше, то к маю мы будем в Берлине, — радовался Егорка.

Брат его радость не разделял, по-прежнему был мрачен.

   — Ты чего? Почему такой пасмурый? — начал приставать к нему с расспросами Егор.

   — Беду чую, вот и пасмурный.

   — Тьфу, тьфу, тьфу! — плевал через плечо Егор. — Типун тебе на язык. Поплюй и ты!

   — Не поможет.

В результате зимнего наступления дивизия Корнилова захватила в плен 691 офицера и 47 640 солдат, а также взяла орудия и пулемёты. Много орудий и пулемётов.

В феврале 1915 года начальнику 48-й пехотной дивизии Корнилову было присвоено звание генерал-лейтенанта.

Шестого марта 1915 года армии Брусилова и Радко-Дмитриева перешли в новое наступление. «Ломайло» продолжалось.

Морозной ночью одиннадцатого марта был взят Бескидский перевал — один из самых тяжёлых и важных (может быть, самый важный на Карпатах), Корнилов оседлал высоту 650, которую штабные стратеги уважительно прозвали «Малым Перемышлем» — слишком трудно было её брать. Когда речь заходила о «Большом Перемышле» — крепости, сплошь начиненной стреляющей сталью, с могучей артиллерией, — то штабисты скучнели, они не завидовали тем людям, которые в лоб пойдут на каменные крепостные стены.

Тем не менее Перемышль был взят с лёту — сделал это генерал Артамонов. Не будучи искушённым в паркетно-штабных играх, телеграмму о взятии крепости он прислал с опозданием. В телеграмме сообщил о том, что пленил 120 тысяч человек во главе с генералом Кусманеком. Артамонову в штабе фронта не поверили, тогда он, разозлившись, отбил вторую телеграмму, заверенную самим Кусманеком.

В штабе фронта, скрывая зависть, лишь развели руки, да какой-то наголо обритый полковник прохрипел раздражённо:

— Сегодня некий Артамонов взял Перемышль, а завтра никому не ведомый Корнилов возьмёт Вену.

Услышав эту фразу, командующий Юго-Западным фронтом Николай Иудович Иванов[29] довольно расчесал пальцами пышную бороду и достал из кармана маленькую серебряную иконку, поцеловал её.

   — И хорошо! Это будет великолепный подарок царю-батюшке, если генерал Корнилов возьмёт Вену. Главное — мы крушим Вильгельма — это раз, и два — Ставка наконец-то поняла, что главный театр военных действий для немцев не Франция, как Ставка считала раньше, а Россия. — Иванов ещё раз поцеловал иконку и сунул её в нагрудный карман, поближе к сердцу. Покосился на адъютанта, всюду следовавшего за ним бестелесной исполнительной тенью.

   — Срочно пошлите в Ставку телеграмму.