Мотылек - Анри Шарьер

– Да, трижды отказываюсь.

– Почему трижды?

– Потому что, глядя на вас, блевать хочется. Я категорически отказываюсь работать на таких сук, как вы.

Напряженность достигла предела. Багры, особенно молодые, не выносили подобных оскорблений от каторжников. Они ждали только одного – угрожающего жеста, который им позволил бы применить оружие. А пока они его держат стволами вниз.

– Всем, кого вызвали, раздеться! Марш по камерам!

Лихорадочное и поспешное раздевание, последовавшее за этим, то и дело сопровождалось характерным стуком при падении ножа на булыжную мостовую. В этот момент появился врач.

– Отставить! Стой! Вот и доктор. Доктор, осмотрите, пожалуйста, этих людей. Всех, кто не болен, – немедленно в карцер.

– Все шестьдесят заболели?

– Да, доктор, кроме одного – он отказался работать.

– Прежде всего, – продолжал врач, – Гранде, что случилось?

– Несварение желудка, доктор, и все из-за тюремщиков. Мы все здесь обречены на длительное пребывание, большинство – пожизненно. Удрать с островов нет никакой надежды. Разве можно вынести такую жизнь без определенного послабления – щадящего соблюдения правил тюремного режима? Надо же и нас понять. Ты – мне, я – тебе, это же гораздо лучше. А сегодня один надзиратель зашел уж слишком далеко, дал волю рукам. У всех на глазах перед строем он замахнулся мотыгой, собираясь ударить нашего товарища, которого мы все уважаем. Парень никому не угрожал, поэтому поступок надзирателя нельзя рассматривать как действие в целях самообороны. Он просто сказал, что не умеет и не хочет пользоваться мотыгой. Вот истинная причина нашей эпидемии. А вам решать.

Врач опустил голову, сосредоточенно соображая, и через минуту сказал:

– Санитар, пишите: «Ввиду коллективного пищевого отравления дежурному санитару-надзирателю по блоку А принять необходимые меры по очищению желудков у всех ссыльных, заявивших сегодня о своей болезни. Каждому выдать по двадцать граммов глауберовой соли. Ссыльного Х поместить в больницу на обследование для выяснения, является ли его отказ работать следствием умственного расстройства, или здесь кроется другая причина».

Доктор повернулся к нам спиной и ушел.

– Всем в барак! – заорал помощник коменданта. – Вещи собрать! Да не забудьте прихватить с собой ножи!

В тот день на улицу никого не выпускали, даже разносчика хлеба. В полдень вместо супа дежурный санитар-надзиратель в сопровождении двух санитаров-каторжников принес нам полную бадью слабительного. Проглотили только первые трое. Четвертый виртуозно разыграл приступ эпилепсии, упав в ведро, разлив и разметав по сторонам и ведро, и слабительное, и разливочный черпак. Так закончился этот инцидент, доставивший дежурному по блоку много хлопот по уборке помещения.

После полудня я разговорился с Жаном Кастелли. Он пришел в наш «шалаш» перекусить. Сам он столовался с одним тулонцем, Луи Гравоном, попавшимся на ограблении ателье по пошиву меховых изделий. Когда я заговорил с Жаном о побеге, глаза у него загорелись. Он сказал мне:

– В прошлом году я едва не убежал, но в последний момент наклал в штаны. Я не сомневался, что ты именно тот человек, который не будет сидеть сложа руки. Только говорить на островах о побеге – все равно что разговаривать на древнееврейском. С другой стороны, я вижу, что ты пока не разобрался в каторжниках с островов. Девяносто процентов на свою судьбу особенно не жалуются. Никто не заложит тебя, что бы ты ни сделал. Убьют кого-нибудь – и свидетеля не найдешь. Украдут – никто ничего не видел. Что бы ты ни сделал, все скопом будут защищать тебя. Каторжники с островов боятся только одного – удавшегося побега. В этом случае их относительно спокойная жизнь летит ко всем чертям: шмон за шмоном, ни карт, ни музыки – все музыкальные инструменты, изъятые при обыске, разбиваются в щепки. Ни шахмат, ни шашек, ни книг – ничего! Все запрещено! Никакого тебе промысла! Абсолютно ничего! А шмон за шмоном, шмон за шмоном! Нет ни сахара, ни масла, ни мяса – все исчезает. Каждый состоявшийся побег с островов заканчивается на материке задержанием беглецов в окрестностях Куру. Но на островах-то он удался! Отсюда санкции против надзирателей, а те в свою очередь отыгрываются на зэках. Всем достается по первое число.

Я слушал очень внимательно. Просто диву давался. Никогда не приходилось рассматривать данный вопрос под таким углом зрения.

– Выход такой, – продолжал Кастелли, – надумал бежать – делай это с величайшей осторожностью. Не раскалывайся перед первым встречным, пока не убедишься в его надежности. Такое можно обсуждать только с ближайшим другом. Семь раз отмерь – один раз отрежь.

Жан Кастелли – профессиональный взломщик. Волевой и неглупый человек. Более того, по выдержке и рассудительности ему нет равных. Он презирал грубое насилие. Его прозвали «Старомодным». Например, он умывался, пользуясь только простым мылом. А случись, увидит у меня туалетное, непременно заметит:

– Боже, опять понесло педерастией. Как ты можешь пользоваться мылом, которым подмываются крали?

К сожалению, ему уже пятьдесят два. Но энергичен – любо-дорого поглядеть. Он говорит мне:

– Ты, Папийон, весь в меня, жизнь на островах тебе неинтересна. Ешь хорошо, но опять-таки для того, чтобы держать форму. Ты никогда не смиришься с жизнью на островах. С чем тебя и поздравляю. Здесь у нас с тобой наберется с полдюжины единомышленников. Побег – превыше всего. Конечно, найдутся и такие, кто дорого заплатил бы за выезд на материк, чтобы оттуда бежать. Но никто здесь в побег не верит.

Старина Кастелли посоветовал заняться изучением английского языка, не терять возможности совершенствоваться в испанском, разговаривая с испанцами. Он дал мне учебник испанского языка, где было двадцать четыре урока, а также французско-английский словарь. Кастелли очень дружил с одним марсельцем по имени Гардéс, ходячей энциклопедией по побегам. Гардес уже дважды совершал побег. Первый раз из португальской исправительной колонии, второй раз с материка. У Гардеса сложился свой взгляд на побег с островов, у Кастелли – свой. У тулонца Гравона свое мнение. Их взгляды и мнения не совпадают. С этого дня я решил жить только своей головой и по поводу побега ни с кем больше не разговаривать.

Это, конечно, тяжко, но ничего не поделаешь. В одном только мнения каторжан не расходились: сама по себе игра в карты не представляет интереса, а если уж играть, то только с единственной целью – делать деньги. Соглашались и в том, что играть очень опасно. В любое время можно было ожидать появления претендента на место за игорным столом, что означало улаживать спор в схватке на ножах. Все трое решительны в действиях и для своего возраста страшно опасны: Луи Гравону – сорок пять, а Гардесу – около пятидесяти.

Вчера вечером мне представился случай изложить перед всеми свой взгляд на вещи и взбудоражить почти всю нашу камеру. Один парень из Тулузы, небольшого роста, был вызван на поединок, разумеется на ножах, крепышом из Нима. Прозвище тулузца – Сардина, а верзилы из Нима – Баран. Баран, обнаженный по пояс, начал с места в карьер, поигрывая ножом:

– Либо ты платишь мне двадцать пять франков за каждую игру в покер, либо не играешь совсем.

Сардина ответил:

– Никто никогда и никому не платил за игру в покер. Почему ты ко мне пристал? Почему не вызываешь держателей стола, где играют по марсельским правилам?

– Это не твое дело. Или ты платишь, или не играешь. Или бьешься со мной.

– Нет, биться не стану.

– Что, сдрейфил?

– Да. Не хочу рисковать, чтобы меня порезал или убил такой хвастун, как ты, не совершивший ни одного побега. Я настроен бежать и здесь нахожусь не для того, чтобы убивать или быть убитым.

Все напряженно ждут, что произойдет дальше. Гранде говорит мне:

– Малыш – хороший парень, это видно. И он заряжен на побег. Жаль, что мы не можем ничего сказать.

Я открыл нож и положил под бедро. Я сидел на койке Гранде.

– Тогда, желторотик, либо плати, либо кончай играть. Отвечай! – Баран сделал шаг к Сардине.

И тогда я крикнул:

– Заткни свою глотку, Баран, и оставь парня в покое.

– Ты сдурел, Папийон? – вмешался Гранде.

Продолжая сидеть неподвижно и чувствуя под бедром рукоятку ножа, я сказал:

– Нет, я не сдурел, и послушайте все, что я хочу вам сказать. Баран, прежде чем драться с тобой, а я это сделаю, если ты будешь настаивать даже после того, что услышишь, позволь сказать тебе и всем остальным, что с тех пор, как я появился в этом блоке, где нас больше сотни и все из преступного мира, я, к стыду своему, обнаружил, что такое понятие, как «побег», самое прекрасное, самое стоящее, здесь не уважается. А ведь любого человека, доказавшего свое право называться беглецом, смело рисковавшего жизнью в побеге, следует уважать всем и каждому, независимо от других соображений. Кто-нибудь возражает? – (Тишина.) – У вас свои законы, пусть так. Но в них отсутствует одно очень важное правило, которое гласит: каждый обязан не только уважать беглеца, но и помогать ему и всячески поддерживать. Никто никого не заставляет бежать, и я вполне допускаю, что вы почти все смирились и решили доживать здесь. Но если у вас не хватает мужества изменить свою жизнь, то вы хоть имейте уважение к тем, кто все поставил на карту ради побега. И тех, кто забудет это правило, ожидают очень неприятные последствия. А теперь, Баран, если ты все же хочешь драться, давай!