Любовь и Рим - Лора Бекитт

– Лучше вспомни, как ты сам поступил с той несчастной девушкой-рабыней!

– Кажется, я отпустил ее в Рим? – Мелисс засмеялся. – Кстати, мне понравилась эта рыжая. Пожалуй, я даже женился бы на такой!

– Ты ее не достоин.

– Да? Знаешь, я редко задумываюсь над тем, достоин ли я того, что хочу иметь. Просто беру и все.

– И что у тебя есть?

– Сейчас – ничего, но вот погоди, увижусь с Помпеем…

– И что ты ему скажешь? – насмешливо произнес Гай, скорее из духа противоречия, потому что в данный момент ему было глубоко безразлично, как устроится их судьба.

– Да уж найду, что сказать. Это ты прибыл сюда искать помощи и защиты, а мне защитники не нужны.

Вскоре их привели в стоящий в тени густых деревьев запущенный дом, где нашлись матрасы, а также большой сосуд с пресной водой, которую путники жадно и долго пили. Потом им дали одежду и велели отдыхать – дальнейшие распоряжения, как было сказано, поступят позже.

…Он стоял и глядел вниз, его лихорадочный затуманенный взор скользил по изгибам, впадинам и выступам скал, ощерившихся острыми обломками порыжелых горных пород. Нигде ни души, почти ни одного живого существа, лишь юркие ящерицы да стервятники, что кружат в недосягаемых высотах неба. Казалось, только его неверные, спотыкающиеся шаги да тяжелое дыхание, дыхание измученного скитаниями, изнуренного голодом и жаждой человека, нарушало колдовскую тишину дикой природы. Страшно представить, какой путь он проделал за эти долгие дни! Он шел, не выбирая дороги, редко приближаясь к жилью; иногда жевал кое-где схоронившуюся от безжалостного зноя траву, а когда случайно нашел ручей, пил, казалось, целую вечность, словно бы вгрызаясь в прохладу и свежесть воды.

Здесь, на высоте, куда Элиар успел подняться за день, дул прохладный ветерок, и в то же время камни словно бы пульсировали от жары. Он двинулся вперед по осыпавшемуся склону, обогнул небольшую расщелину и завал из камней и тогда увидел то, что мгновенно приковало к себе не только взгляд, но и все чувства и мысли.

Далеко внизу пролегала дорога, и по ней живой лентой тянулся обоз – вереница нагруженных повозок, всадники, вьючные лошади и множество пешего люда; он смотрел на эту картину с сомнением и отчаянием заблудшей души. Обстоятельства вынуждали его пойти туда, где есть еда и питье, и долгожданный отдых, – человек не может вечно скитаться по горам, точно дикий зверь! Иное дело, сумеет ли он достаточно быстро догнать обоз, – его силы были на пределе. Потом Элиар сообразил, что может даже слегка обогнать их, спустившись с противоположной стороны, и пошел, повинуясь скорее инстинкту, чем разуму: были мгновения, когда его сознание лишь слабо мерцало, словно свет маяка в тумане; воспаленные глаза ослепли от безжалостного, острого, как кинжал, света, и каждый шаг причинял боль. Он боялся упасть, потому как знал, что уже не поднимется, и его шатало, казалось бы, от малейшего дуновения ветра. В конце концов он скатился по осыпи и остался лежать внизу, он пытался встать и не мог, лишь бессильно загребал руками землю…

Элиар очнулся лежащим на какой-то подстилке; под голову была положена жесткая походная подушка, на руках и ногах белели повязки. Остро и горячо пахло нагретой за день землею и травами, высоко над головой, на фоне темных скал клубились кроны деревьев. Звенели цикады, щебетали птички. Слышались и другие звуки – разговоры, смех, звон посуды, ржание лошадей. Неправдоподобно мирная картина!

Однако же он находился в центре военного лагеря, разбитого несколько часов назад на небольшом холме. То была часть армии Брута, следовавшая в Македонию, дабы соединиться с остальным войском. В ее составе находились и учившиеся в Афинах знатные римские юноши, вдохновленные речами республиканцев, и воины из провинций, соблазненные щедрыми посулами вождей оппозиции, и оставшиеся без покровительства солдаты разбитого Цезарем Гнея Помпея.

Элиар не делал попытки встать: он не знал, как себя вести, к тому же сильно ослабел и не был готов ни к какому сопротивлению.

Над ним склонилась девушка – он видел ее грубоватое, с приятной смуглинкой лицо, небрежно причесанные волосы. Она протянула ему воду, и Элиар пил, чуть приподняв голову, а потом, глубоко вздохнув, вновь смежил веки. Девушка не стала мешать ему и ушла, но вскоре вернулась с миской дымящейся каши, осторожно прикоснулась к его плечу, и Элиар вновь увидел ее озорную дразнящую улыбку. Она смотрела на него, пока он ел, не говоря ни слова, и он словно бы чувствовал исходящие от нее волны какой-то бездумной доброты, уюта и тепла. Очевидно, это была одна из тех несчастных, что следуют в обозе, готовят пишу и чинят одежду, заодно давая утеху воинам.

Им не довелось поговорить – явился мрачного вида солдат; он жестом велел Элиару встать и следовать за ним. Тот подчинился и пошел, слегка пошатываясь от слабости; он не смотрел по сторонам и вместе с тем замечал все, что попадалось на глаза. Вокруг лагеря были возведены брустверы из частокола, сделана насыпь, внутри установлены ряды крытых грубым полотном палаток. Элиара втолкнули в одну из них – там, на складном сидении расположился человек средних лет с побуревшим от многолетнего загара обветренным лицом и тяжеловатым взглядом светло-золотистых глаз. Палатка казалась хорошо обустроенной: кровать с матрасом и подушками, ниша для посуды, столик. Это было жилище старшего из трех декурионов, начальника над турмой – разбитого на три декурии конного отряда из тридцати человек.

– Я решил поговорить с тобою первым, – сказал он Элиару, отослав приближенных, – поскольку ты, видимо, из наших.

Элиар кивнул. По выговору он легко признал в собеседнике бывшего соотечественника.

– Ты – беглый раб? – спросил декурион, глядя в упор на изнуренного многодневными скитаниями молодого человека. – Только не лги, поплатишься жизнью!

– Я родился свободным.

– Это не ответ. Где твой дом?

– У меня нет дома.

Воин небрежно усмехнулся, в углах его губ залегли жесткие складки.

– В Риме говорят, – медленно произнес он, – что человек, не имеющий дома, подобен непогребенному мертвецу.

– Я родом из Лугдуна,[23] – сказал Элиар.

– Из Лугдуна? – Декурион на мгновение прикрыл веками странно блеснувшие глаза. – Чей же ты сын?

– Геделиса.

На малоподвижном лице собеседника не промелькнуло никакого особого выражения, лишь глаза выдавали таившиеся где-то там, на самом дне души многолетние воспоминания и чувства.

– Я его знал. Но Геделис давно погиб. И его сыновья тоже.

– Не все. – Голос Элиара прозвучал незнакомо, неясно, а негибкое, связанное усталостью тело напряглось, точно перед прыжком.