Любовь и Рим - Лора Бекитт

– Да! – Децим со смехом бросился к ней и обнял. Потом отстранился; его лицо приобрело озабоченное выражение. – Как с тобой обращались?

– Неплохо, насколько это было возможно.

Децим внимательно смотрел на сестру. Она очень изменилась. Загорелое лицо выглядело худым, ярко блестевшие глаза казались больше, и их выражение было другим, суровым и в то же время ясным, открытым. Похоже, она окончательно утвердила за собой право поступать так, как считает нужным. Несмотря на то, что ей пришлось многое пережить, Ливия выглядела удивительно собранной, уверенной в себе, и Децим не знал, как держаться с нею.

Он окинул взглядом застиранную тунику сестры, ее небрежно заколотые волосы, обласканные солнцем обнаженные руки, стоптанные башмаки на покрытых пылью ногах… И в то же время она словно бы посвежела, – казалось, сияние этого дня, этой местности, света, зелени наполнило собою все ее тело, лицо, взгляд…

– Мой племянник? – Децим неловко кивнул на ребенка.

– Это девочка. Дочь Луция, – сказала Ливия, глядя ему прямо в глаза.

– О! – только и вымолвил Децим. Потом смущенно прибавил: – Возможно, это к лучшему…

Ливия ничего не ответила, тогда Децим слегка потянул сестру за руку.

– Идем. Нам предстоит долгое путешествие. Скажи, ты голодна?

– Да.

– У меня все приготовлено, – быстро произнес молодой человек. – Я снял дом. Ты сможешь умыться и отдохнуть.

– У ребенка нет пеленок, – сказала Ливия. Она вдруг почувствовала глубокую усталость, незаметно накопившуюся внутри за предыдущие дни. – И мне нужно много всяких вещей.

– Пошлешь рабыню на рынок, она все купит. – Децим небрежно кивнул на идущую рядом с Ливией тихую, печальную, незаметную как тень Тарсию.

Некоторое время молчали. Потом Ливия спросила:

– Как отец?

– Здоров. Еще не знает, будет ли участвовать в предстоящих выборах. А вот у Луция, кажется, много планов. – Знаешь, – прибавил он через некоторое время, – мы были в ужасе, когда незнакомый человек привез твое письмо и браслет, из которого были вынуты все камни. И в то же время мы обрадовались, получив от тебя хоть какую-то весточку. Отец показал письмо Луцию, а тот в ответ вынул другое, в котором ты сообщаешь о том, что разводишься с ним.

Он вопросительно посмотрел на сестру, но Ливия отвела взгляд. Чтобы уберечься от лишних расспросов, она начала спрашивать сама:

– Ты женился?

– Еще нет.

– Это из-за меня?

– А, пустое! – Децим беспечно махнул рукой. – Успею!

– Ты видел невесту?

– Да. Ей четырнадцать лет, зовут Веллея. Она хорошего рода, родители очень богаты.

– Я рада за тебя.

– Не знаю, есть ли чему радоваться, – с сомнением произнес Децим. – Я с ней еще двух слов не сказал. Она и глаз-то не поднимает. Я умру от скуки с такой женой! Да еще вдали от Рима…

Они подошли к довольно большому, окруженному высокой стеной белокаменному дому. Навстречу вышла пожилая гречанка и низко склонилась, давая гостям дорогу.

– Вот здесь, – промолвил Децим, пропуская Ливию вперед. – Сейчас тебе приготовят воду для умывания и чистую одежду.

– Сначала я позабочусь о дочери, – сказала Ливия.

Она развернула пеленки. Ребенок барахтался, сжимая и разжимая маленькие кулачки.

– Она выглядит здоровой и крепкой, – заметил Децим, с любопытством окидывая взглядом смуглое тельце девочки.

– О да! – с любовью отвечала Ливия. – Я каждый день купала ее в море и оставляла полежать на солнышке.

После омовения была подана еда – мед, молоко, лепешки – и Ливия сразу поняла, что станет скучать по той суровой простоте жизни, к какой привыкла в Греции.

Она поманила Тарсию, приглашая сесть рядом, но девушка отчаянно замотала головой и, умоляюще глядя на госпожу, отступила назад. Она выглядела очень подавленной и растерянной, и Ливия лишний раз напомнила себе о том, что по возвращении в Рим необходимо всерьез заняться судьбой гречанки.

Децим с нескрываемым недоумением наблюдал молчаливую сцену.

Ливия повернулась к нему и решительно произнесла:

– Эта девушка больше не рабыня. Во время грядущей переписи населения я попрошу цензоров занести ее имя в списки свободных граждан.

– Разумеется, это твое право, но… Тарсия низко поклонилась Ливий:

– Благодарю тебя, госпожа. Но я не голодна. Позволь мне побыть с ребенком.

– Ей многое пришлось вынести, – сказала Ливия, провожая Тарсию взглядом. – На острове она была вынуждена сожительствовать с одним из пиратов, тогда как ее собственный возлюбленный то ли жив, то ли нет…

– А твой? – вдруг спросил Децим, беря ее за руку и глядя в лицо.

Ливия молчала. Никогда ей не разгадать эту мрачную тайну жизни, никогда не понять того страшного закона, согласно которому всегда существуют грани, какие невозможно перешагнуть: если ты понимаешь, что есть твое настоящее счастье, то ни за что его не получишь, а если получишь, значит, ошибался и будешь разочарован в своем выборе.

Ливия сидела, уронив голову на руки, согнув плечи, и со страхом глядела в собственное будущее. На что она должна была надеяться и во что могла верить?

ГЛАВА VII

Гай Эмилий сидел в хижине и тупо глядел в щель между досками. Он словно бы видел себя со стороны, распятого на кресте, видел сочившуюся из ран кровь, понимал, что страдает, но… Мысль о том, что жизнь не удалась, обрушилась на него и оглушила, придавила к земле, сделав почти бесчувственным. Ему казалось, он понимает, почему все случилось именно так, как случилось: в нем не было ни упорной настойчивости прирожденного победителя, ни величия настоящего римлянина, потому он потерпел пораженье во всем!

Хлопнула ветхая, кое-как прилаженная дверь – вошел Мелисс и остановился, пристально глядя на Гая. Тот поднял голову. Он словно бы только сейчас заметил, как здесь пусто и грязно. Под ногами был влажный песок, от которого веяло затхлостью, изъеденные морскими ветрами и дождем доски стен почернели, в углу валялись какие-то тряпки. Внезапно Гаю пришла в голову нелепая, дикая мысль, что он навеки заперт в этой отвратительной хижине наедине с этим не менее отвратительным существом. Что бы ни говорил и ни делал Мелисс, все вызывало в душе Гая смесь возмущения и презрения. Он относился к нему так, как отнесся бы строитель к камню, который стал бы вдруг диктовать свою волю. То, что этот человек, пусть из каких-то непонятных, хотя явно корыстных побуждений, все-таки сумел отсрочить его смерть, не имело значения.

Патриций оставался патрицием везде и всегда, так же как рабы оставались рабами, грязным песком, по которому ступали ноги великих. И в поместье отца Гая Эмилия работали закованные невольники, которые, возможно, голодали и подвергались суровым наказаниям, – Гай никогда не задумывался над этим. Хозяева назначали размер пайка, остальное было вопросом честности управляющего. Конечно, находились рабы, не желающие покоряться судьбе, – их распинали на кресте или забивали насмерть, тогда как плебеев, даруя им обещания и кидая мелкие подачки, обращали в скот, в гонимое в нужном направлении послушное стадо.