Все дело в папе. Работа с фигурой отца в психотерапии. Исследования, открытия, практики - Юлия Зотова

Мы предполагаем, что с возвращением фигуре отца ее значения, восстановлением иерархии в системе и переходом на «мужскую сторону» клиент получит достаточно ресурса для того, чтобы пройти сепарацию от матери.

Необходима также работа с чувствами обиды и вины, поскольку в настоящий момент они являются регуляторами жизни клиента, с ревизией убеждений, чтобы сделать требования клиента к себе и окружающим более реалистичными (в данный момент клиент пытается соответствовать маминому «идеалу мужчины»).

В этом также существенную поддержку может оказать присоединение клиента к отцовской фигуре, образно выражаясь – инициационный переход с «женской половины» на «мужскую».

В дальнейшей работе с этим клиентом терапевту следует больше внимания обращать на контрперенос: уходить от роли заботливой мамы, которая проявляется в директивном стиле общения и авторитетном высказывании своего мнения; больше внимания уделять актуальным чувствам клиента, спрашивать его о них, давать время и пространство для их выражения; больше времени посвящать контракту, чтобы клиент мог составить более ясное самостоятельное представление о том, чего он хочет.

Это важно также в силу специфики возраста и решаемых в этот период задач – формирование и укрепление собственной идентичности, сепарация от родителей, целеполагание и формирование жизненной перспективы. Возможно, более продуктивной будет работа с мужчиной-консультантом.

Приложение 2

Непридуманные рассказы: письма клиентов об отце

* * *

Эту картинку [фотографию отца] мне прислала тетка из Израиля, сообщившая, что она моя двоюродная сестра, отец был ее дядей, и они крепко дружили. Я ее повесила, а она мне написала под комментарием к ней: «Как вы можете его ненавидеть? Это блестящий был человек, тонкий, умный, ироничный, спортсмен, красавец, тонкий психолог, прекрасный собеседник, все его обожали, на моем выпускном все девочки хотели с ним танцевать».

«Здорово, – пишу ей уже в личке, – что он был такой тонкий и классный, жаль, что имел привычку делать и бросать детей, уводить баб у лучших друзей, был мелочный мудак и травил собственную мать, а так молодец».

Завязывается длинный небезынтересный диалог, в котором всплывает много мерзких подробностей того, что отец говорил семье обо мне и маме, много смешного типа «ну как же он платил бы вам алименты, двум дочерям – ни на горных лыжах ни съездить покататься, ни за границу к родственникам». Я довольно быстро посылаю ее на… и забаниваю, потому что она, ну, просто дура и пришла мне 28-летней сообщить, что отец бы мной гордился, и неспроста я Вера Николаевна, как бабушка моя Вера Николаевна Комиссаржевская, и что у меня есть классные еврейские корни, революционеры, герои, моя прапра, например, сбежала из гарема турецкого султана, на пиратском судне переплыла через Черное море и зажила себе весело в Украине и т. д. – в общем, я своя, ура.

«Жалко только, – пишу, – что для того, чтобы мое существование вообще кого-то из вашей семьи заинтересовало – хотя все были в курсе моего рождения, естественно, – должно было пройти тридцать лет, написано три книжки, и морда моя, так похожая на отцовскую, должна была по телеку быть показана, и только тогда вы решили мне написать. Неважно».

Проходит полгода, и мы с Кеплер в Киеве пьем и имеем долгую беседу о наших отцах и черных дырах, ими оставленных. И я говорю: «Это нужно нам, не им: нужно их отпустить. Они были мудаками и не изменятся; а мы еще можем измениться и еще будем счастливы, надо только приложить большое душевное усилие. Надо перестать их ненавидеть, потому что надо перестать ненавидеть себя».

Я возвращаюсь в Москву, и на день рождения отца, 27 марта, мы едем на Новодевичье, и там его довольно быстро отыскиваем. И там его фотография, и выбито: «1949–1993». И я смотрю и вдруг впервые чувствую не гнев, не отчаяние, а жалость: какая неуклюжая жизнь – произвести на свет трех дочерей от разных баб, всех одинаковых с лица, и помереть глупой смертью в сорок три, ни одну не воспитав. Как горько и по-дурацки все получилось. Не рефлексирую. Выдыхаю.

Через два дня улетаю в Непал. Из Непала, потом Вриндавана, прилетаю домой – беременная Ф. – и попадаю в довольно лютую эмоциональную воронку, потому что: с Саней мы только вот расставались и вообще ничего не понятно, с мамой очень тугие и странные отношения, жить негде, работать теперь непонятно как, и в узел тяжкого многолетнего личного п…ца очень не хочется втягивать какое-то новое, чистое и долгожданное, – хоть и незапланированное – существо, которое этого ничем не заслужило. Очень простуженная, плохая, в пять недель лечу на концерт в Сургуте, который мне не позволили отменить, и после него мне говорят: «Если вы эту беременность хотите сохранить, посидите хотя бы месяц дома».

И я сажусь дома и думаю: «Ну, с чем у меня хуже всего сейчас? С душой. С зубами». И иду делать самое невыносимое в любой жизни: в психотерапию и лечить зубы. Без анестезии: слишком маленький срок.

В 12 недель происходит курс для психологов «Все дело в папе». Там человек 15 будущих профессиональных терапевтов и одна беременная Полозкова, и, наблюдая, как горько рыдает 50-летний лысый дядька, который не может папу рядом с мамой нарисовать на листе А4 в рамках простейшего задания – «потому что его никогда не было рядом», я думаю тихо: «Может, я зря всю жизнь вообще не пишу и не говорю об этом всем, полагая, что меня все это вообще не задело. Может, пора».

И нам дают задание: вспомнить пять самых светлых историй о папе из детства – что бы там ни было. «Да вы издеваетесь, – говорю, – я его видела-то один раз в жизни». – «Ну, вспомните не пять, сколько вспомните». – «В себя придите, – говорю, – он помер в мои семь, мы не жили вместе, откуда мне их взять. Ну, там, дядя рассказывал, как мой отец приходил в роддом и вышел оттуда счастливый, показывая глазищи – от такие. Но это же понятно, зачем придумалось и рассказывалось: чтоб хоть как-то замять весь смертный стыд ситуации». «А вы проверьте это, – мне отвечают, – вдруг правда».

Я прихожу домой и говорю: «Мам, а что, отец был у тебя в роддоме?» «И не раз, – говорит, – записки даже оставлял». – «Ого, – говорю, – а почему я об этом впервые слышу?» – «Ну, ты не спрашивала», – отвечает моя гениальная мама, залезает на стул и извлекает из шкафа такой жванецкий портфельчик, а в нем – фейсбук, только бумажный и тридцатилетней давности: открытки,