Польша. Непримиримое соседство - Александр Широкорад

В 3 часа пополудни 24 октября в глубокой тишине началось выдвижение войск в назначенные им исходные районы. Спустя два часа, перед рассветом, по сигнальной ракете начался штурм.

Далее я приведу рассказ участника штурма генерала фон Клюге (Клугина), записанный Фаддеем Булгариным. «Перед каждым деташементом шла рота отличных застрельщиков и две роты несли лестницы и фашины. На расстоянии картечного выстрела наша артиллерия дала залп и потом начала стрелять через пушку. С укреплений также отвечали ядрами. Когда мрак прояснился, мы увидели, что пражские укрепления во многих местах рассыпались от наших ядер. Вокруг Праги грунт песчаный, и невзирая на то что укрепления обложены были дёрном и фашинами, они были непрочны.

Вдруг в средней колонне раздался крик: „Вперёд! ура!“ Всё войско повторило это восклицание и бросилось в ров и на укрепления. Ружейный огонь запылал на всей линии, и свист пуль слился в один вой. Мы пробирались по телам убитых и, не останавливаясь ни на минуту, взобрались на окопы. Тут началась резня. Дрались штыками, прикладами, саблями, кинжалами, ножами — даже грызлись!

Лишь только мы взлезли на окопы, бывшие против нас поляки, дав залп из ружей, бросились в наши ряды. Один польский дюжий монах, весь облитый кровью, схватил в охапку капитана моего батальона, и вырвал у него зубами часть щеки. Я успел в пору свалить монаха, вонзив ему в бок шпагу по эфес. Человек двадцать охотников бросились на нас с топорами, и пока их подняли на штыки, они изрубили много наших. Мало сказать, что дрались с ожесточением, нет — дрались с остервенением и без всякой пощады. Нам невозможно было сохранить порядок, и мы держались плотными толпами. В некоторых бастионах поляки заперлись, окружив себя пушками. Мне велено было атаковать один из этих бастионов. Выдержав картечный огонь из четырёх орудий, мой батальон бросился в штыки на пушки и на засевших в бастионе поляков. Горестное зрелище поразило меня при первом шаге! Польский генерал Ясинский, храбрый и умный, поэт и мечтатель, которого я встречал в варшавских обществах и любил, — лежал окровавленный на пушке. Он не хотел просить пощады, и выстрелил из пистолета в моих гренадеров, которым я велел поднять его… Его закололи на пушке. Ни одна живая душа не осталась в бастионе — всех поляков перекололи…

Та же участь постигла всех, оставшихся в укреплениях, и мы, построившись, пошли за бегущими на главную площадь. В нас стреляли из окон домов и с крыш, и наши солдаты, врываясь в дома, умерщвляли всех, кто им ни попадался… Ожесточение и жажда мести дошли до высочайшей степени… офицеры были уже не в силах прекратить кровопролитие… Жители Праги, старики, женщины, дети, бежали толпами перед нами к мосту, куда стремились также и спасшиеся от наших штыков защитники укреплений — и вдруг раздались страшные вопли в бегущих толпах, потом взвился дым и показалось пламя… Один из наших отрядов, посланный по берегу Вислы, ворвался в окопы, зажёг мост на Висле, и отразил бегущим отступление… В ту же самую минуту раздался ужасный треск, земля поколебалась, и дневной свет померк от дыма и пыли… пороховой магазин взлетел на воздух… Прагу подожгли с четырёх концов, и пламя быстро разлилось по деревянным строениям. Вокруг нас были трупы, кровь и огонь….

У моста настала снова резня. Наши солдаты стреляли в толпы, не разбирая никого, — и пронзительный крик женщин, вопли детей наводили ужас на душу. Справедливо говорят, что пролитая человеческая кровь возбуждает род опьянения. Ожесточённые наши солдаты в каждом живом существе видели губителя наших во время восстания в Варшаве. „Нет никому пардона!“ — кричали наши солдаты и умерщвляли всех, не различая ни лет, ни пола…

Несколько сот поляков успели спастись по мосту. Тысячи две утонуло, бросившись в Вислу, чтоб переплыть. Взято в плен до полутора тысяч человек, между которыми было множество офицеров, несколько генералов и полковников. Большого труда стоило русским офицерам спасти этих несчастных от мщения наших солдат.

В пять часов утра мы пошли на штурм, а в девять часов уже не было ни польского войска, защищавшего Прагу, ни самой Праги, ни её жителей… В четыре часа времени совершилась ужасная месть за избиение наших в Варшаве»[100].

Замечу, что советские историки избегали деталей штурма Праги, а польские, наоборот, расписывали зверства русских. И те и другие нагло врали. Одни потому, что отрицали очевидные факты, другие потому, что делали их сенсацией. А ведь Суворов ещё задолго до Праги писал в своей «Тактике»: «Взял город, взял лагерь — всё твоё». Риторический вопрос: а что, при взятии Измаила жертв среди мирного населения было меньше? А сами поляки что делали, когда брали штурмом города — русские, турецкие и др.?

По мнению, автора действия всех армий мира против мирного населения следует судить по одним законам и правилам войны. Введение же двойного стандарта, то есть одним можно убивать мирное население потому, что они-де хороший народ и воюют де за справедливые цели, а другим нельзя, — это одна из форм расизма и фашизма, недостойная порядочного историка.

Любопытно, что никто из историков не даёт ответа на очевидный вопрос, почему польское командование, которое много месяцев готовило Прагу к обороне, не догадалось эвакуировать из неё женщин и детей? Причём не в чистое поле, а в тёплые дома варшавских обывателей на другом берегу Вислы.

По данным Дм. Бантыш-Каменского[101], при штурме Праги было убито четыре польских генерала — Ясинский, Корсак, Квашневский и Грабовский — и 13 540 солдат. В числе пленных были три генерала, 29 штаб-офицеров, 413 офицеров и 14 000 рядовых. До двух тысяч человек потонуло в Висле, и не более тысячи человек перебрались в Варшаву. 104 пушки, множество знамён и орудий разного рода досталось победителям. У русских убито 580 человек, ранено 960. В приступе участвовало 22 тысячи человек, в том числе 7 тысяч конницы.

На следующий день к Суворову явились депутаты из Варшавы. Суворов ждал их и специально запретил хоронить убитых. Депутаты шли среди сгоревших домов мимо груд тел солдат и мирных жителей. «Суворов вышел к ним в куртке, без орденов, в каске, с саблею; сбросил последнюю, произнеся: „Мир, тишина и спокойствие!“ — и с этими словами обнял польских представителей, целовавших его колена. Граф Потоцкий, присланный от короля, желал вступить в переговоры о мире; Суворов отвечал: „С Польшею у нас нет войны; я не министр, а военачальник: сокрушаю толпы мятежников и желаю мира и покоя благонамеренным“»[102].

Король Станислав-Август прислал Суворову письмо: «Господин генерал и главнокомандующий войсками императрицы всероссийской! Магистрат города Варшавы просил моего посредства между ним и Вами, дабы узнать намерения Ваши в рассуждении сей столицы. Я должен уведомить Вас, что все жители готовы защищаться до последней капли крови, если Вы не обнадёжите их в рассуждении их жизни и имущества. Я ожидаю Вашего ответа и молю бога, чтобы он принял Вас в святое своё покровительство».

На это русский полководец ответил: «Государь! Я получил письмо от 4 ноября, которым Ваше Величество меня почтили. Именем её императорского величества… я обещаю Вам сохранить имущества и личности всех граждан, также как забвение всего прошлого, и при входе войск её императорского величества не допустить ни малейших эксцессов».

Перед вступлением русских войск в Варшаву несколько польских офицеров попытались силой вывезти из города короля Стася и русских пленных с тем, чтобы продолжить войну, однако горожане воспротивились этому.

При вступлении в Варшаву Суворов отдал необычный приказ: если раздадутся выстрелы из домов, на них не отвечать. Однако всё обошлось, вооружённых выступлений не было. Приняв от магистрата ключи от города, Суворов выразил радость, что приобрёл их не такой дорогой ценой, как ключи Праги.

На следующий день Суворов в полной парадной форме, со всеми орденами и в сопровождении кавалерийского эскорта прибыл во дворец к королю Станиславу-Августу. Встреча эта носила дружественный характер, Суворов продолжал свою тактику уступок и снисхождений. Когда король попросил его освободить пленного офицера, служившего раньше в его свите, Суворов ответил: «Если угодно, я освобожу вам их сотню, — и, подумав, добавил: — Две сотни, триста, четыреста, так и быть — пятьсот».

И тотчас Суворов отправил курьера отобрать из пленных триста офицеров и двести унтер-офицеров. Жест этот произвёл сильное впечатление на поляков и многих из них расположил к Суворову.

Из десяти тысяч повстанцев[103], взятых при штурме Праги, свыше шести тысяч по приказу Суворова было немедленно освобождено. С участниками восстания Суворов предписывал «поступать весьма ласково и дружелюбно». Русский полководец взял на себя смелость от имени императрицы обещать всем сложившим оружие «вольность и забвение всего происшедшего». По его словам, именно это обстоятельство более всего «к окончанию замешательства споспешествовало». Многие участники восстания являлись к русским военачальникам за паспортами, а затем возвращались к своим мирным занятиям. К 30 ноября 1794 г. таких уволенных по домам насчитывалось 25 469 человек.