Я исповедуюсь - Жауме Кабре

– Мой сын Тито, – объявила Даниэла.

– Piacere di conoscerti[238], – сказал я, приходя в себя.

– Можешь не стараться, – ответил тот по-каталански, аккуратно ставя поднос на кофейный столик. – Мой отец из Вилафранки[239].

И тогда Лаура начала метать в меня убийственные взгляды – наверное, решила, что это уже слишком, восседать в гостиной в адвокатской тоге и непринужденно беседовать с моей итальянской родней, до которой ей нет никакого дела. Я улыбнулся Лауре и положил руку на ее руку, чтобы успокоить, – мне это удалось, как никогда больше ни с кем не удавалось. Бедная Лаура, – мне кажется, я должен с ней объясниться, но, боюсь, теперь уже поздно.

Кофе был великолепен. И условия продажи магазина – тоже. Лаура предпочла молчать; я назвал цену, Даниэла пару раз взглянула на Лауру, та отрицательно покачала головой, очень спокойно и профессионально. Тем не менее Даниэла попыталась торговаться:

– Это предложение меня не устраивает.

– Простите, – взяла слово Лаура, и я с удивлением посмотрел на нее.

Усталым тоном она продолжила:

– Это единственное предложение, которое готов сделать сеньор Ардевол.

Она посмотрела на часы, как будто бы очень торопилась, и замолчала с серьезным выражением лица. Адриа понадобилось несколько секунд, чтобы прийти в себя, – наконец он сказал, что предложение предполагает также право выкупить из магазина эти предметы, прежде чем приступить к управлению. Даниэла внимательно прочитала список, который я ей протянул, а я посмотрел на Лауру и подмигнул ей. Она не отреагировала, сохраняя серьезное выражение, не выходя из роли адвоката.

– А картина Уржеля, которая висела у вас дома? – подняла голову Даниэла.

– Она находится в собственности семьи и не имеет отношения к магазину.

– А скрипка?

– Тоже. Все это документально подтверждено.

Лаура подняла руку, словно прося слова, и с подчеркнуто утомленным видом, глядя на Даниэлу, сказала: вам известно, что речь идет в том числе о нематериальных активах.

Ох, Лаура.

– Что? – Даниэла.

Лучше бы ты промолчала.

– Сами предметы – это одно, а их ценность – совсем другое.

Не в добрый час я ляпнул: хочешь поехать со мной в Рим, Лаура?

– Bravo[240]. И что с того?

– С каждым днем эта ценность возрастает.

Лучше не усложняй.

– И?..

– Цена, на которой вы сойдетесь, – это одно.

Лаура говорила, не глядя на меня, как будто бы меня вовсе там не было. Пока я думал: заткнись, ты все испортишь, она продолжала:

– На какой бы цене вы ни сошлись, вы никогда даже не приблизитесь к реальной стоимости.

– Я сгораю от любопытства. Скажите же нам реальную стоимость магазина, многоуважаемый адвокат.

Я тоже, Лаура. Но лучше тебе не лезть в бутылку, ясно?

– Ее никто не знает. Столько-то песет – официальная цена. Чтобы приблизиться к реальной стоимости, нужно помножить эту цифру на историческую значимость каждой вещи.

Молчание. Мы как будто переваривали эту мудрую сентенцию. Лаура убрала волосы со лба за ухо и, наклонившись к Даниэле, сказала уверенным тоном, которого я за ней не замечал: мы сейчас говорим не о яблоках и не о бананах, синьора Амато.

Снова воцарилось молчание. Я знал, что Тито стоит за дверью: его выдавала тень, в профиле которой читались лохматые брови. Я тут же представил, что он тоже сгорает от жажды обладать вещами, как и мой отец, как, со временем, моя мать, как и я сам, как Даниэла… Семейное помешательство никого не обошло стороной. Молчание было таким напряженным, что мне показалось, будто каждый из нас пытается оценить историческую значимость предметов из магазина.

– По рукам. Адвокаты завершат сделку, – решилась Даниэла, шумно выдохнув. Затем она с иронией посмотрела на Лауру и сказала: о миллионах лир исторической значимости, многоуважаемый адвокат, мы как-нибудь поговорим, когда будем в настроении.

Мы хранили молчание, пока наконец не уселись друг против друга. Сорок пять минут молчания, которое невозможно оценить, поскольку эта небесно-голубая блондинка совершенно сбила меня с толку. Когда они сели, сделали заказ и, по-прежнему молча, дождались первого блюда, Лаура намотала на вилку спагетти, которые тут же стали расползаться во все стороны.

– Ты сукин сын, – сказала она, прежде чем склонилась над тарелкой и принялась всасывать последнюю уцелевшую на вилке макаронину.

– Я?

– Я с тобой разговариваю, да.

– Почему?

– Я не твой адвокат, да он тебе и не нужен.

Она положила вилку на тарелку.

– Кстати, я поняла, что вы торгуете антиквариатом.

– Ага.

– Почему ты мне об этом не рассказывал?

– Тебе нужно было молчать.

– Никто не удостоил меня инструктажа по поведению во время этой поездки.

– Прости, это моя вина.

– Ну да.

– Но ты отлично справилась.

– Жаль. Я хотела все испортить и убежать, потому что ты сукин сын.

– Ты права.

Лаура уловила еще одну макаронину, и, вместо того чтобы обидеться на ее слова, я подумал только, что такими темпами она никогда не доест. Мне захотелось дать ей разъяснения, которых не дал раньше:

– Мать оставила мне пошаговые инструкции, как продать магазин Даниэле. Она написала даже, как я должен смотреть и как держаться.

– То есть это был театр.

– В какой-то мере. Но ты меня превзошла.

Каждый смотрел в свою тарелку. Адриа вдруг отложил вилку и прикрыл салфеткой набитый рот.

– Историческая значимость каждой вещи! – рассмеялся он.

Ужин продолжился. Они с трудом преодолевали огромные лакуны молчания и избегали смотреть друг другу в глаза.

– То есть мать написала тебе инструкции.

– Да.

– И ты им следовал.

– Да.

– Я заметила, что ты… Не знаю, какой-то другой.

– Другой, чем…

– Другой, чем обычно.

– А какой я обычно?

– Тебя нет. Ты всегда где-то в другом месте.

Они молча жевали оливки в ожидании десерта, не зная, что сказать друг другу. Наконец Адриа сказал: я не знал, что она такая прозорливая.

– Кто?

– Моя мать.

Лаура положила вилку на скатерть и посмотрела ему в глаза.

– Ты понимаешь, что я чувствую себя использованной? – проговорила она. – Дошло до тебя это наконец или я была недостаточно красноречива?

Я посмотрел на нее внимательно и заметил, что небесно-голубой взгляд затуманен слезами. Бедная Лаура, она только что сказала правду о своей жизни, а я все еще не был готов признать это.

– Прости меня. Я был не способен сделать это один.

В ту ночь мы с Лаурой спали вместе. Оба были подчеркнуто нежны и осторожны, словно боялись что-то сломать. Она с любопытством посматривала на медальон на шее у Адриа, но так ничего и не сказала. А потом расплакалась: всегда улыбчивая Лаура впервые позволила мне стать свидетелем ее постоянной грусти. И она ничего не рассказала мне о своих любовных неудачах. Я тоже промолчал.

Осмотрев музеи Ватикана и проведя больше часа в молчании перед «Моисеем»[241] в Сан-Пьетро ин Винколи, пророк выступил вперед со скрижалями Откровения в руках, и, приблизившись к своему народу и увидев, что народ поклоняется золотому тельцу и пляшет вокруг него, в гневе занес над головой каменные таблички, на которых перстом Божиим было начертано знамение между Ним и сынами Израилевыми, и бросил их на землю, и разбил вдребезги. И пока Аарон, наклонившись, выбирал осколок скрижали, ни слишком большой, ни слишком маленький, чтобы сохранить на память, Моисей возвысил голос и воскликнул: ах вы, бездельники, что ж вы тут затеяли поклоняться идолам, стоило мне только отвернуться, так вас и растак! И народ Божий сказал: прости нас, Моисей, мы больше не будем. А он ответил: это не я должен вас прощать, а Милосердный Господь, против которого вы погрешили, поклоняясь идолу. За одно это стоит побить вас камнями. Всех. И когда они выходили на слепящее полуденное римское солнце, думая о камнях и разбитых скрижалях, мне пришло в голову, совершенно некстати, что один век назад, в год по хиджре[242] тысяча двести девяностый, в маленькой деревне Аль-Хисва родился плачущий младенец с лицом сияющим, подобно луне, и мать, увидев его, сказала, моя дочь – благословение милосердного Аллаха, она прекрасна, как луна, и ослепительна, как солнце, и отец ребенка, Азиззаде-торговец, увидев слабость матери, сказал ей, пряча свою боль: каким именем мы назовем ее, жена, и она ответила: имя ей: Амани и люди в Аль-Хисве будут знать ее как Амани-красавицу, – и в утомлении откинулась на подушку, словно эти слова лишили ее последних сил, а муж ее Азиззаде, в темных глазах которого стояли горькие слезы, удостоверившись, что все сделано правильно, подарил повитухе белую монетку и корзину фиников, а потом в беспокойстве посмотрел на жену, и темная туча пробежала по его челу. Он услышал еще хриплый голос родильницы: Азиззаде, муж мой, если я умру, храни в память обо мне золотой медальон.