Металл дьявола - Аугусто Сеспедес

У него до сих пор шумело в голове от скандала, учиненного Жоржеттой. Покинутая восьмидесятилетним кавалером, она чувствовала себя оскорбленной и требовала компенсации. Еще один лакомый кусок мяса для газетчиков! И это в то время, когда выдача мяса строго лимитирована. А тут еще семейные дела: его зять граф Стефаничи Мюрат, хрупкий и хилый, как все аристократы, от легкого толчка в машине вывихнул позвонки.

И хотя советники ходили на цыпочках, устанавливая глушители на все общественные выхлопные трубы, они не могли скрыть от магната, что рабочие его рудников, проголодав трое суток, выступили против локаута лавочников, требуя возобновить продажу продуктов, но были встречены пулеметными очередями и пушечными выстрелами, эхо которых докатилось до Вашингтона, подорвав доверие к тем демократическим лозунгам, которыми компания и правители Боливии пытались прикрыть свои темные делишки.

А позже пришло и это: «Восстание в Боливии!» Все газеты Соединенных Штатов сообщали о нем на первых страницах. И сеньора Омонте снова охватило крайнее раздражение, когда его информировали о том, что новое правительство не склонно издавать декреты под диктовку горнорудных компаний.

Массы поднимались на борьбу, и никто уже не мог спать спокойно — ни Омонте, ни «другие». Утомленные изнурительной бессонницей, они то и дело прислушивались: не прекратился ли шум машин, — ведь они должны работать круглосуточно! — и каждую минуту своего существования тратили на то, чтобы каждая минута жизни пролетария, черной магией капитализма превращенного в робота, тратилась на них.

XVIII

В этот год умер в Потоси тот старик богач… Несчастный умер ужасно. На следующую ночь он явился исповеднику и сказал ему, что обречен на вечные муки в аду.

Теперь мы снова вместе, Сенон Омонте. Я не видел тебя с тех пор, как встретился с тобой, мальчуганом-метисом, в каньоне Карасы. Ты стрелял тогда из рогатки в птиц и гонялся за местными девчонками.

С тех пор прошло шестьдесят лет. И вот я снова вижу тебя: ты дремлешь, сидя у камина, твоя жирная туша, кажется, заполонила всю квартиру на Парк-авеню, украшенную дорогими персидскими коврами; тебя все уважают и все боятся; ты превратился в легенду. Как ты изменился, кум! Но больше ты не изменишься, ибо время ничего не сможет сделать с твоим обликом, он уже отчеканен и таким будет фигурировать среди других магнатов капитализма в мрачной галерее, ведущей прямо в ад. Твое изображение из олова будет согреваться только адским огнем…

. . . . . . . . . .

Лицо Омонте — словно на него упал слабеющий луч света после вспышки магния — отпечаталось крупным планом на киноленте времени сетью морщин и складок; между верхней губой и носом, между скулами и провалами глазниц легли густые тени и дугами протянулись до височных костей, выступающих как два рога на опушенном сединой черепе. Ни дать ни взять — дьявольская маска в карнавальном шествии шахтерского города Оруро. Снимки ее не раз печатали газеты.

Да, газеты… На каждом шагу — газеты, и там его безобразный портрет. О чем они болтают? О расстреле рабочих? О восстании? Они шпионят за ним. И за его сыном. Угораздило же этого несчастного жениться на женщине, которая вовсе не герцогиня. И теперь — гони полмиллиона долларов! Она забирает их. Но не у этого дурака, который дал себя обольстить, а у него, его кровные денежки, из его кармана. «Я не позволю себя грабить. Никому не удавалось меня ограбить… Никогда. Где мои адвокаты? Где эти лакеи? Пусть войдут!»

. . . . . . . . . .

Кажется, они были и ушли. Да, ушли. Один из них, покидая комнату, едва не опрокинул фарфоровую Афродиту. Но она осталась невредима. Купается в отсветах пламени; светлые блики играют на ее теле; она движется. Точно так же двигалась обнаженная Жоржетта, разрисованная полосками лучей, проникавших сквозь жалюзи.

. . . . . . . . . .

Одиннадцать вечера. Никто не смеет войти к нему. Все замерло в почтительном ожидании. Из глубин сознания, словно летучие мыши, выпархивают какие-то голоса, темные пятна заволакивают мозг, кружатся и, разрываясь, сменяются другими. Но что это за дыра? Кажется, это устье шахты, куда скрывается женщина, ведя за руку самоубийцу. А это кто? Неужели его больной сын? Проснись, Омонте! Тебе следует уплатить казначейству Соединенных Штатов налог на ренту в долларах. Да, именно в долларах. А раньше были фунты. Но теперь состояние измеряется в долларах. Они хранятся в пещерах из бетона и стали, в банках. Из земли пришло богатство и в землю уходит, в подвалы банков. Там оно в безопасности: надежно укрыто от тяжб, войн, революций. «Никто никогда его не отнимет у меня. Никогда!» Но хватит копить, кум, хватит тратить на графов, на лошадей, на шантажистов.

. . . . . . . . . .

Двенадцать часов ночи. Черное негритянское небо осыпается белыми печальными хлопьями. Они медленно кружатся в нью-йоркском воздухе, заточенном в узкие щели-улицы из прокопченного бетона и железа. Но разве он может перестать накапливать богатства? Разве он не был пленен на всю жизнь этим многоруким чудовищем, которое выползло из штольни, некогда открытой Тахуарой, швырнуло в него пригоршни высокопробного олова, схватило за уши и ввергло в вечный долларовый ураган?

. . . . . . . . . .

Кажется, что свет на каминном экране погас. Но нет: просто миллионер закрыл глаза. Угли в свинцово-серой золе едва тлеют. На душу его оседают черные хлопья, словно в затухающем камине, где совсем недавно играли язычки пламени и сыпались огненные искры.

Он медленно опрокидывается в вязкую тьму, где нет уже никого из тех, кого он любил. И даже кровь рабочих Боливии не трогает его сердца. Но в золе еще мигают бесчисленные огоньки. Это — безмолвная толпа советников, компаньонов, директоров, управляющих, адвокатов,