Журнал «День и ночь» 2009 №4 - Николай Шамсутдинов

И вот мы засели в черничник, я занялась ягодами и вдруг услышала крик профессора: «Ложись!» Обернулась и увидела: Борис Михайлович с хитрым, но напряжённым выражением лица залёг в ложбинке, глядя в ту сторону, где на тропинке вдалеке между сосен двигаются эстонцы — оттуда были чуть слышны обрывки прибалтийской речи. Я рассмеялась тому, что профессор шалил, и спросила, откуда это у него такие военные замашки. «Кто не окопался, тот погиб», — полусерьёзно ответил он мне. «Вы воевали?» — удивилась я. «Конечно!» — был ответ. Оказалось, что моложавый и спортивный ныне профессор Великую Отечественную застал лет в шестнадцать, прошёл её всю, проявил храбрость и смекалку на полях сражений, а от врагов отделался лёгким ранением. Тут я сообразила, что в бадминтон он меня учил играть, уже перевалив за пятьдесят лет. Я сопоставила всё это и прониклась серьёзным уважением к профессору и в тот раз даже собрала чернику и за себя, и за него.

И вот к концу лета у профессора произошёл прорыв. Сияющий Борис Михайлович пришёл ко мне и сказал: «Ну, что же, я нашёл тебе три решения. Первое сложное и требует высшей математики, которую ты не знаешь. Второе — длинное, оно вполне решается известными тебе средствами, и от тебя его, скорее всего, и ждут. А третье решение — красивое, оно требует тех же знаний со смекалкой. Вот его-то я тебе и расскажу». И вылепил на моих глазах красивое решение, как кувшин из глины, ловко вертя его на круге моих школярских знаний.

Много лет спустя в Греции я увидела мастера, который точно так же превращал реальный кусок глины в кувшин на совершенно реальном вертящемся круге. Мне нравится глина — её здорово мять руками. Мастер брал кусок, клал на круг и. священнодействовал.

Вокруг стояла масса других посудин — кувшины, вазы, скульптуры, какие-то предметы непонятного мне назначения — и экскурсанты, которые проходили мимо гончара толпами каждый день, увозя плоды его волшебства в разные концы света.

Думаю, он различал нас почти как куски глины на своём станке: вот деловые японцы, обвешанные техникой, вот любопытные русские, вот шумные итальянцы, вот медлительные скандинавы. Вот чёрные прошли, белые пришли, а жёлтые на подходе. Греческое солнце, горы и глина на круге — это мир и реальность, а туристы — как ручей, текущий по каменистому ущелью: мгновение — и он их больше никогда не увидит.

Когда я подошла, мастер как раз крутанул круг и стал колдовать над глиной — вверх, внутрь, здесь поуже, там пошире, затем в медленном кружении посадил дырочки тут и волны там, остановил круг — приделал ручку, добавил закорючку — и шедевр готов. Туристы захлопали в ладоши, гончар улыбнулся, и мы повалили в зал, где стояли уже обожжённые и раскрашенные игрушки, иконки, дудки, кувшины и чашки. Я обошла всё один раз, потом другой. И не стала ничего покупать. Говорят, на Востоке покупатель может купить у художника не только шедевр, но и — за отдельную плату — право увидеть процесс его создания. Я в тот раз купила процесс.

Как и гончар, Борис Михайлович, якобы не замечавший реальности, в то давнее лето слепил на моих глазах своё красивое решение со смекалкой, близкой к волшебству. Под впечатлением от этого я тем же вечером пела профессору дифирамбы на Эммочкиной кухне и даже втолковывала Мишке логику гениальных математических ходов. Гуманитарная семья профессора поняла идею в общих чертах и заявила, что в поэзии красоты и логики больше.

Их логику мы с профессором сразу отмели, и тут я вспомнила историю: «От знаменитого математика Колмогорова аспирант как-то ушёл в поэты, так профессор на это сказал: мне всегда казалось, что для математики у него недостаточно воображения». В ответ на этот выпад Мишка кинулся доказывать что-то про величие музыкального воображения, Эммочка рассмеялась, а Борис Михайлович запомнил.

С этого момента, если семья корила профессора за то, что он купил кефир вместо сыра, он отвечал: «У вас просто не хватает воображения». И Эммочка в ответ лепила красивое решение для семейного завтрака на основе своих знаний со смекалкой. Или со сметанкой — что профессор принесёт, из того и готовит. Профессор тоже не капризен — ест, что дают, и думает о своих интегралах. А обжора Мишка научился у моей мамы готовить и, если не лень, печёт себе плюшки сам — большой уже. Даже очень большой — с тех пор прошло много лет.

Я давно бросила математику в пользу журналистики и литературы, плавно перейдя из окружения Бориса Михайловича в Эммочкин круг — и смирившись с шуточками насчёт недостатка математического воображения. Мишка живёт в Москве и выступает на лучших сценах страны и мира. Перец с Робертино вместе с половиной профессорской родни уехали в Штаты и шлют открытки к Рождеству. А вот Эммочка с профессором остались в России. Они оба на пенсии, но по-прежнему работают: она переводит, он двигает науку.

И Эстония вроде бы осталась на той же территории, там те же леса, то же море и такие же белоголовые детки бегают по деревням. Только теперь всё это — отдельное государство. Говорят, нас принимают там как туристов из соседней страны, приносящих казне доход, — и никаких проблем. Только вот за горячее время Перестройки московская и питерская интеллигенция отучилась туда ездить. И сейчас я всё вспоминаю своё эстонское детство и думаю — а стоит ли входить в это море дважды?

Наверное, самое красивое решение моих волнений — оставить всё в памяти, как есть, и приехать в Лаахемасский заповедник так, как будто я там никогда не была. И жить дальше в том мире, который дружелюбный Бог предлагает моему вниманию. Я с детства представляла Его учёным физиком с римским профилем Бориса Михайловича — и, пожалуй, эту картинку в своей голове менять не хочу.

Главный герой

У Джона есть пара больших калош.У Джона есть огромная резиновая шляпа.У Джона никогда не промокает макинтош.И это — Джон считает — то самое, что надо.

Я попала в этот дом случайно, на последнем курсе МГУ, когда бывший одноклассник Женька пришёл из армии и, видимо, был расположен к расширению круга контактов. Его отец, Лев Давидович, известный юрист и замечательный человек, обладал невообразимым кругом знакомых. Гости приезжали из Грузии, прилетали из-за границы, приходили из соседнего двора, приплетались с другого конца города и заскакивали по дороге. В целом дом напоминал семейство Муми-троллей: открытые, дружелюбные, небольшого роста. Протусовавшись там первый раз, я сказала, что буду тут Снусмумриком. Мне разрешили.

В моём родительском доме всегда было очень строго с визитами, и я стала трясти Женьку насчёт того, почему его предки такие лояльные к гостям: среди визитёров было много очень разных людей, не всех же они любят. Он сказал: «Ко мне годами ходят люди, которые не знают, что родители их не любят. Потому что когда-то их собственные родители запретили им жениться, потому что мама — не еврейка». Оказалось, папа Лева ушёл из семьи, чтобы жениться на Ольге, они очень нищенствовали в юности и полностью были лишены поддержки обеих семей. И сделали из этого очень практический вывод: создали свой круг по правилам высочайшей толерантности и принимали в доме всех людей, которые поддерживали сына, вне зависимости от странностей внешнего вида, рода занятий, пола и возраста.

Я пристрастила Женьку к классической музыке, и хорошо зарабатывающий друг завёл себе в комнате отличную фонотеку, превратив комнату в «музыкальный аквариум». Мне было разрешено приходить в любое время слушать музыку, валяясь на диване, даже если Женьки дома не было. В дни моих визитов у мамы Оли был праздник: я люблю мыть посуду, а она ненавидела, так что когда в перерывах между симфониями я для разгрузки стала в темпе отмывать посуду из-под гостей, в семье ко мне стали относиться как к национальному достоянию.

Посуды было немного для ротной солдатской столовой, но фантастически много для обычной жилой квартиры. За первый день, что я провела между «музыкальным аквариумом» и раковиной, через дом прошёл такой поток паломников, что я искренне посочувствовала маме Оле: «У Вас сегодня сумасшедший день». «Что ты, — сказала она, — сегодня очень спокойно». «О боже, — сказала я, — что же бывает в неспокойные дни!» «Главное— чтобы хватало еды в холодильнике», — спокойно и деловито сказала хозяйка, открывая дверцу, — двухкамерный гигант был забит полуфабрикатами.

Я в тот год заканчивала механико-математический факультет МГУ и случайно увидела объявление о лекциях Аверинцева по христианской культуре. Он читал в соседнем корпусе, и я пристрастилась слушать. Давка была страшная, я приходила заранее и занимала места Женьке и своей подруге Ксеничке. Мой друг слушал и вникал, а Ксеничка. спала. У неё в те времена дома была сложная обстановка, она пошла было преподавать в школу, но там её терзали дети, так что лекции Аверинцева были единственным местом, где подруга могла расслабиться. Через пару лекций Женька спросил: «Зачем ты её с собой берёшь, она же не слушает?!» «Знаешь, может, самое лучшее, что делает Аверинцев на этой лекции, — это облегчает Ксеничке жизнь», — неожиданно для самой себя парировала я.