Аркадия - Лорен Грофф

доскам он бежит в комнату Ханны. Даже в полумраке заметно, что она окаменела от ужаса; включив свет, он видит, что лицо ее посинело. Он подтягивает ее повыше, чтобы она села, и поддерживает в этом положении, а она дышит все глубже, успокаиваясь, затихая. Он подкладывает ей подушки под спину, прислоняет к изголовью кровати.

Ох, Крох, говорит она. Хотела сесть, не смогла. Нечем дышать.

Напугалась, говорит он.

Дурачок, ярится она. Зримо видно, как ее страх преобразуется в ярость. Ты растратил свой потенциал впустую, говорит она. Всю свою жизнь ты пытался сделать людей цельными. Чего бы ты мог добиться! Если б не приходилось выхаживать каждого. Хелле, Грету, меня. Студентов. Ты мог бы стать художником.

Я художник, очень тихо говорит он.

Она отмахивается от него здоровой рукой, но молчит. Когда веки ее тяжелеют и она клюет носом, Крох бредет на кухню и находит номер, который милая докторша, нацарапав на салфетке, вложила ему в руку. Неудобно звонить ей так поздно; сердце бьется где-то в горле. Но она отвечает после первого же гудка. Она спокойна и приветлива, в ее голосе лишь легкая нотка сна. Он представляет себе ее спальню, скромную и опрятную, представляет бретельки сорочки, соскальзывающие с плеч. Я так рада, что ты позвонил, тепло говорит она и сочувственно поддакивает, выслушивая его излияния.

Он смотрит на Ханну, спящую в свете прикроватной лампы. Знает, что в ночи бродит его тоска, приглядывает за единственным освещенным в Зеленом доме окном, дожидается своего часа.

Она будто становится комком глины, говорит он. Куском скалы.

Ну, говорит докторша и делает паузу. На заднем плане слышен скулеж, и Кроху становится стыдно при мысли, что это новорожденный – вот же он извращенец! конечно, у нее есть семья! – но она командует: Лежать, Отто, – и он улыбается: значит, там собака. Нет, твоя мать еще не из камня, говорит докторша. Пока нет.

Слишком вымотанный, чтобы заснуть, он сидит на веранде в кресле-качалке, укрывшись старым одеялом, и смотрит, как прокрадывается рассвет. Трудно вспомнить, когда он в последний раз спокойно следил за этой развертывающейся драмой; что могло казаться настолько важным, чтобы его от этого удержать? Когда он стал человеком, который перестал замечать? Сначала луна тускнеет, и на востоке в брюхе неба появляется щель. Струйка света выливается на холмы, на фермы амишей, на проселочные дороги, на пределы Аркадии, на мили и мили леса, вспугивая певчих птиц и подсвечивая росу изнутри. На ум приходят цветочные часы Линнея, отсчитывающие время, от цикория до одуванчика, от водяной лилии до анагаллиса – куда как более деликатный способ прожить время.

В одно мгновение над ним уже полный сил день. Ханна чуть слышно окликает его со своей кровати, и в ее голосе звучит просьба о прощении, в котором, он и сам этого не ожидал, он нуждается так сильно.

* * *

Подъехавшая машина докторши забрызгана грязью. Сквозь лобовое стекло они улыбаются друг другу и не перестают улыбаться, когда она выходит. Они обнимаются: ее худоба под его руками, ее холодные руки. В ломте солнечного света на крыльце его мать. Глаза Ханны весело перебегают с лица Кроха на лицо докторши и обратно, когда докторша осматривает ее.

Однако ж чем дольше выслушивает она ответы Ханны, тем серьезней становится, а потом просит Ханну подышать в аппарат. Это спирометр, объясняет она. Измеряет жизненную емкость легких. Когда Ханна повторяет тест лежа, докторша мрачнеет. Без неизменной своей улыбки она выглядит старше, чем он думал: чуть за, а не под тридцать. Миссис Стоун, строго говорит она. Вы все еще против лечения? Рилузол, терапия стволовыми клетками?

Я за восстановительное лечение, говорит Ханна. За паллиатив, говорит она и смолкает. А потом сдается: А, черт, ну ладно, давайте ваш морфий.

Докторша переводит дух. Вот и хорошо, говорит она. Мученичество, оно, знаете ли, переоценено.

Ханна громко смеется, и это первый ее отчетливый смех, который Крох слышит за долгое время. Некоторыми – да, кивает она. Для моего сына оно так же естественно, как дышать.

На этот раз критика проникнута теплотой. Крох, однако, испытывает укол горечи, похожий на вспорхнувшую птицу. Это нечестно, говорит он. Она подмигивает, и он почти слышит, как она признает: Ну, не без того.

Кстати, о дыхании, произносит докторша и направляется к своей машине. Она такая маленькая и опрятная; наводит на мысль о гибкой коричневой кошке. Крох делает вид, что не понимает всезнающей ухмылки Ханны. Докторша возвращается с брошюркой в руках. Я намерена сделать вам ДФВ, двухфазную вентиляцию легких, говорит она Ханне, чтобы легче дышалось во время сна. Прошлой ночью вы чуть не до смерти напугали сына.

С осмотром покончено, но, похоже, ей совсем не хочется уезжать, и Ханна спрашивает о пандемии. Докторша пожимает плечами. ТОРС, говорит она. Что за название. Заставляет задуматься, кто здесь главный. Она сидит на ступеньках и рассказывает о карантине, практике онлайн-отслеживания болезни, мерах предосторожности. Я теперь ношу маску в больнице, признается она. Все носят. В основном, похоже, он убивает людей с ослабленным иммунитетом, новорожденных, стариков и больных. Но цепляет и здоровых взрослых. Это происходит внезапно, в течение часа или двух. Я приехала к вам прямо из дома, ни с кем по пути не встречалась. Когда она улыбается, маленькие круглые скобки белеют вокруг ее рта. Она касается руки Ханны. Если вдруг заподозрю, что стала носителем, я, конечно же, не приеду. Не стану рисковать вашим здоровьем.

Нет-нет, если вдруг заподозрите, шутит Ханна, давайте прямо сюда. Сэкономите нам время.

Крох изучает брошюрку. Смерть от пандемии и смерть от БАС, бокового амиотрофического склероза: в обоих случаях тяжкая пневмония, Ханна тонет в море собственных легких. Но если уж выбирать между медлительным погружением в свое тело и утоплением всего за полдня, то она, возможно, права. Чем быстрее, тем лучше. Заслышав стук колес по подъездной дорожке, он поднимает голову. Между кленами амишская двуколка. Ханна всматривается, прикрывая глаза рукой. Что за день, говорит она.

Двуколка останавливается, и женщина с лицом-блюдцем, запомнившимся с поминальной службы по Эйбу, слезает с места возницы и привязывает лошадь к дереву. Глория, говорит Ханна, и Кроху поначалу слышится “горе!”, но женщина отзывается взмахом руки. Она поднимается по ступенькам крыльца, в руках у нее исходит паром пирог, завернутый в кухонное полотенце. Она осторожно укладывает пирог на колени Ханны, при этом печальным взором окидывая ее лицо.

Здоровой рукой Ханна схватывает женщину за запястье и, снизу вверх глядя на свою амиш-подругу, говорит: Вот что, молодые