Зима в Мадриде - Кристофер Джон Сэнсом

лагере тебе помогут выжить только твои убеждения. Если они ослабнут, ты обессилешь, сдашься и умрешь.

Сам Эстабло, казалось, только и держался благодаря своим взглядам. Ему было за сорок, но выглядел он на все шестьдесят — кожа со следами чесотки пожелтела и обвисла, но глаза еще сверкали огнем.

Берни пожал плечами и ответил, что в конце концов обратит Винсенте в свою веру, мол, в адвокате есть семена классового чувства. К Эстабло он уважения не испытывал и не голосовал за него, когда двадцать коммунистов из их барака выбирали своего лидера. Эстабло хотел контролировать все и вся и не терпел возражений. Во время войны такие люди были необходимы, но в лагере ситуация складывалась иначе. К концу Гражданской составлявшие Республику партии рассорились напрочь, но в лагере узникам нужно было сотрудничать, чтобы выжить. Эстабло же хотел для коммунистов обособленности. Он твердил им, что они по-прежнему авангард рабочего класса и когда-нибудь их время все равно настанет.

Пару дней назад Пабло, другой коммунист, шепнул Берни на ухо:

— Поменьше общайся с адвокатом, compadre. Эстабло это не нравится.

— Да пошел он к черту! Кто он такой вообще?

— Зачем тебе лишние проблемы, Бернардо? Адвокат скоро умрет, это же очевидно.

Тридцать узников прошаркали в барак и повалились на покрытые коричневыми армейскими одеялами соломенные тюфяки, лежавшие на нарах. Берни переселился на место рядом с Винсенте, когда умер человек, занимавший его прежде. Отчасти тем самым он хотел бросить вызов Эстабло, который лежал на нарах в противоположном ряду и злобно сверлил его взглядом.

Винсенте снова закашлялся. Лицо его покраснело, и он откинулся на спину, тяжело дыша:

— Я совсем плох. Завтра придется сказаться больным.

— Нельзя. Дежурит Рамирес, тебя просто изобьют.

— Не знаю, смогу ли проработать еще день.

— Держись! Если дождешься возвращения Молины, он поставит тебя на какое-нибудь легкое задание.

— Постараюсь.

Они немного помолчали, потом Берни поднялся на локте, придвинулся к своему другу и тихо заговорил:

— Слушай, охранник Августин сказал мне странную вещь.

— Это тот тихоня из Севильи?

— Да.

Берни повторил слова охранника. Винсенте нахмурился:

— Что бы это значило?

— Не представляю. Что, если монархисты свергли Фалангу? Мы же ничего не знаем.

— Нам и при монархистах легче не станет. — Винсенте немного подумал. — Впереди лучшие времена? Для кого? Вдруг он говорил только о тебе, а не обо всем лагере?

— С чего это мне станут делать поблажки?

— Не знаю, — вздохнул Винсенте, и его вздох превратился в кашель.

Он выглядел больным, несчастным.

— Слушай, я ввязался в спор с этим ублюдочным попом, — сказал Берни, чтобы его отвлечь. — Он обозвал меня дегенератом, потому что я не хочу обращаться в католицизм. Помнишь ту сцену в прошлое Рождество, с куклой?

Винсенте издал какой-то то ли смех, то ли стон:

— Разве такое забудешь?

День был холодный, лежал снег. Заключенных вывели во двор, где стоял отец Хайме, облаченный в желто-зеленую ризу, — старший из двух священников, которые обслуживали лагерь. В своем ярком одеянии на пустом заснеженном дворе он выглядел пришельцем из иного мира. Рядом с ним был молодой отец Эдуардо в обычной черной сутане. Он неловко переминался с ноги на ногу, его круглое лицо раскраснелось от холода. Отец Хайме держал в руках детскую куклу, деревянного пупса, завернутого в платок. На лбу куклы был нарисован серебряный круг, что сперва озадачило Берни, но потом он понял: это, видимо, нимб.

По обыкновению, лицо священника было надменным и злым; ястребиный нос с жесткими волосками на кончике задран вверх, будто лучшие чувства его обладателя задевало нечто большее, чем исходившая от рядов заключенных вонь. Аранда приказал дрожащим от холода узникам строиться, а сам влез на платформу, похлопывая себя стеком по ноге.

— Сегодня Рождество, — провозгласил он, от его дыхания в морозный воздух взвились серые облачка пара. — Сегодня мы почитаем младенца Иисуса, который пришел на Землю, чтобы спасти нас. Вы совершите поклонение, и, возможно, Господь смилостивится над вами и прольет свет в ваши души. Каждый поцелует маленького Христа, которого держит в руках отец Хайме. Не переживайте, не болен ли приложившийся перед вами туберкулезом, — Господь не допустит, чтобы вы заразились.

Отец Хайме нахмурился, заметив в тоне коменданта неуместную веселость. Отец Эдуардо смотрел на свои ноги. Старший священник угрожающе поднял куклу, словно оружие.

Узники один за другим шаркали мимо и целовали ее. Некоторые недостаточно крепко прикладывались губами к деревяшке, и отец Хайме резко окликал их, призывая вернуться:

— Еще раз! Целуй младенца Иисуса как полагается!

Один анархист, Томас, судостроитель из Барселоны, отказался лобызать чучело, остановился перед священником, глядя ему в глаза — а мужчина он был крупный, — так что отец Хайме слегка попятился.

— Я не стану целовать ваш символ суеверия! — заявил Томас. — Плевал я на него!

И он оставил на лбу деревянного младенца пузыристый белесый плевок. Отец Хайме вскрикнул так, будто младенец был настоящий. Охранник ударил Томаса по голове, отчего тот упал на землю. Отец Эдуардо хотел было вступиться, но сердитый взгляд отца Хайме остановил его. Старший священник вытер лоб куклы белым носовым платком.

Аранда спрыгнул с платформы и маршевым шагом протопал к тому месту, где лежал Томас.

— Ты оскорбил нашего Господа! — заорал комендант. — Дева Небесная рыдает, оттого что ты плюешь на Ее дитя!

Слова его выражали возмущение, но тон был насмешливым. Аранда принялся методично охаживать анархиста своим стеком, начал с ног, а закончил ударом по голове, от которого у Томаса пошла кровь. Комендант подозвал двоих охранников, чтобы беднягу унесли, потом повернулся к отцу Хайме. Священник отшатнулся, прижимая куклу к груди, будто защищал ее от этой ужасной сцены.

— Простите за оскорбление, сеньор, — поклонился Аранда. — Прошу вас, продолжайте. Мы приведем этих людей к Господу, даже если это нас погубит.

Аранда кивнул следующему в очереди. Берни порадовался, увидев, кроме злобы, еще и страх в глазах священника, когда очередной заключенный подошел к нему и склонил голову над куклой. Никто больше не отказался целовать ее.

— Я помню, как пахла эта кукла, — сказал Берни Винсенту. — Краской и слюной.

— Эти черные жуки, они все одинаковые. Отец Хайме просто скотина, но Эдуардо похитрее будет. Он сейчас в бараке у больного поляка, вынюхивает, не собрался ли тот помирать и не ослаб ли еще настолько, что готов принять отпущение грехов.

— Эдуардо не так уж плох, — покачал головой Берни. — Помнишь, он пытался привести в лагерь врача? И достать кресты для кладбища?

Он подумал о склоне холма сразу за оградой лагеря, где в безымянных могилах хоронили умерших. Появившись тут летом, отец Эдуардо сразу попросил, чтобы