Тайны на крови. Триумф и трагедии Дома Романовых - Владимир Хрусталев

Разговор Николая II с представителями Думы описан Шульгиным в его широко известных мемуарах «Дни». Отречение Николая II за себя и несовершеннолетнего наследника Алексея в пользу брата Михаила явилось для них полной неожиданностью. Столь же неожиданным оно было и для великого князя.

Еще утром 2 марта 1917 года, выступая перед толпой в Екатерининском зале Таврического дворца, П.Н. Милюков, опережая события, поспешил объявить, что великий князь Михаил Александрович будет регентом и что решено установить в России конституционную монархию. Однако это заявление вызвало бурю негодования рабочих и солдат, собравшихся в Государственной думе. Милюков вынужден был сделать заявление, что он высказал только свое частное мнение.

Отречение императора Николая II в ночь со 2 на 3 марта от престола за себя и за несовершеннолетнего наследника сына Алексея в пользу брата Михаила явилось для всех полной неожиданностью. К тому же это было нарушением закона о престолонаследии. С дороги в Могилев (со станции Сиротино, что находится в 45 км западнее Витебска) 3 марта в 14 ч. 56 мин. Николай II посылает телеграмму брату, которая, однако, так к нему и не попала: «Петроград. Его Императорскому Величеству Михаилу Второму.

События последних дней вынудили меня решиться бесповоротно на этот крайний шаг. Прости меня, если огорчил тебя и что не успел предупредить. Остаюсь навсегда верным и преданным братом. Горячо молю Бога помочь тебе и твоей Родине. Ники » [401].

Позднее А.Ф. Керенский подробно описывал в воспоминаниях ход последующих событий, которые в своей сущности разоблачают двурушничество политиков от Временного правительства: «После объявления этой новости (об отречении царя в пользу брата. — В.Х. ) наступила мгновенная тишина, а затем Родзянко заявил, что вступление на престол великого князя Михаила невозможно. Никто из членов Временного комитета не возражал. Мнение собравшихся казалось единодушным.

Вначале Родзянко, а затем и многие другие, изложили свои соображения касательно того, почему великий князь не может быть царем… Слушая эти малосущественные аргументы, я понял, что не в аргументах как таковых дело. А в том, что выступавшие интуитивно почувствовали, что на этой стадии революции неприемлем любой новый царь.

Неожиданно попросил слова молчавший до этого Милюков. С присущим ему упорством он принялся отстаивать свое мнение, согласно которому обсуждение должно свестись не к тому, кому суждено быть новым царем, а к тому, что царь на Руси необходим. Дума вовсе не стремилась к созданию республики, а лишь хотела видеть на троне новую фигуру. В тесном сотрудничестве с новым царем, продолжал Милюков, Думе следует утихомирить бушующую бурю. В этот решающий момент своей истории Россия не может обойтись без монарха. Он настаивал на принятии без дальнейших проволочек необходимых мер для признания нового царя…

Время было на исходе, занималось утро, а решение так и не было найдено. Самым важным было не допустить — до принятия окончательного решения — опубликования акта отречения в пользу брата. По общему согласию заседание было временно отложено» [402].

Не успели еще посланцы Думы — Гучков и Шульгин — доехать из Пскова до Петрограда, как на Миллионной, 12, в шесть часов утра 3 марта зазвонил телефон, пробудивший Михаила Александровича от сна. У телефона был А.Ф. Керенский. Дальнейшие события дошли до нас в изложении великого князя Андрея Владимировича со слов члена Государственной Думы и атамана Терского казачьего войска М.А. Караулова: «Керенский объявил ему об отречении и спросил, знает ли он что-либо по этому поводу. Миша ответил, что ничего не знает. Тогда Керенский спросил, может ли Миша принять его и других членов Думы и, получив согласие, обещал быть через час, но приехали через три, так как Родзянко и князь Львов задержались на прямом проводе в разговорах с Алексеевым. …» [403].

Есть свидетельство известного уже нам присяжного поверенного Н.Н. Иванова, как развивались события, когда Михаил Романов мог самостоятельно принять решение. Как прошли те несколько часов, которые предоставила ему история. Н.Н. Иванов позднее писал в рукописных воспоминаниях: «Помню, как мы завтракали и обедали вместе с приехавшей из Гатчины супругой великого князя — графиней Брасовой (по дневниковым записям великого князя в эти дни сведения о Брасовой не подтверждаются. — В.Х. ). Помню замешательство Михаила Александровича, узнавшего об отречении брата от престола. Помню его смущение, охватившее его, когда ему заявили, что престол перешел к нему. Теперь около него была графиня Брасова (предположительно это была графиня Л.Н. Воронцова-Дашкова, которая посещала в эти дни квартиру Путятиных. — В.Х. ), с которой он мог совещаться, но из посторонних, неофициальных лиц, с которыми он мог бы свободно обменяться мнением, остался один я, и как бы уже по привычке, и в новом своем положении великий князь подолгу говорил со мной и не знал, на что решиться.

Нежелание брать верховную власть, могу свидетельствовать, было основным его, так сказать, желанием. Он говорил, что никогда не хотел престола, и не готовился, и не готов к нему. Он примет власть царя, если все ему скажут, что отказом он берет на себя тяжелую ответственность, что иначе страна пойдет к гибели.

И помимо всего он не согласится сесть на штыки. Сейчас он видит в России только штыки…

Он переживал сильные колебания и волнение. Ходил из одной комнаты в другую. Убегал куда-то в глубь квартиры. Неожиданно возвращался. И опять говорил и ходил. Или просил говорить. Он осунулся за эти часы. Мысли его метались. Он спрашивал и забывал, что спросил.

— Боже мой, какая тяжесть — трон! Бедный брат! У них пойдет, пожалуй, лучше без меня… Как вам нравится князь Львов? Умница, не правда ли? А Керенский — у него характер. Что это он, всегда такой, или это революция его?.. Он, пожалуй, скрутит массу.

На несколько часов он замолчал. Можно было много раз подряд спрашивать — вопросы не доходили до него. И тогда к нему начало возвращаться внутреннее спокойствие. Он стал выглядеть как-то деловитее.

— Что вы решили? — спросил я его коротко до отречения.

— Ах! — провел он рукою по лбу с несвойственной ему открытостью. — Один я не решу. Я решу вместе с этими господами.

Он имел в виду представителей новой власти.

Очевидно, это и было успокоившее его решение» [404].

Имеется еще одно малоизвестное свидетельство об этих событиях графини Людмилы Николаевны Воронцовой-Дашковой. Она вспоминала: «В мыслях всех был один вопрос — что делать Михаилу Александровичу? Отказаться от престола и тогда вся власть перейдет к Государственной думе, или взять на себя бремя власти?

— Ко мне приходили члены Думы, но у них нет единодушия, — обращаясь к нам, сказал великий князь тоном человека, чувствующего всю тяжесть ответственности…

Михаил Александрович проговорил:

— Нет, я думаю, графиня, если я так поступлю, польется кровь и я ничего не удержу. Все говорят, если я не откажусь от трона, начнется резня и тогда все погибнет в анархии…

Я до сих пор уверена, что нерешительность Михаила Александровича выявилась только потому, что ни в ком из окружавших его он не видел железной решимости идти до конца. Одни молчанием подтверждали правильность его отрицательного решения, другие открыто это поддерживали. Думаю, что момент физического страдания (обострение болезни язвы желудка. — В.Х. ) играл тоже роль в принятии отрицательного решения. Боли по временам были настолько сильны, что Михаилу Александровичу было трудно говорить» [405].

Сам А.Ф. Керенский описывал эти события в своих мемуарах и многочисленных других работах, но всякий раз со значительными смысловыми разночтениями. Сопоставим по возможности эту информацию. В воспоминаниях «Россия на историческом повороте» он, в частности, указывал: «Когда Родзянко вернулся в Думу после своего телефонного разговора с Алексеевым, мы решили связаться с великим князем, который, возвратившись из Гатчины, остановился у княгини Путятиной в доме № 12 по Миллионной, и информировать его о событиях минувшей ночи. Было 6 утра, и никто не решился обеспокоить его в столь ранний час. Но в такой ответственный момент вряд ли стоило думать о соблюдении этикета, и я решил сам позвонить домой княгине. Должно быть, там все уже были на ногах, поскольку на мой звонок немедленно ответил личный секретарь и близкий друг великого князя, англичанин Джонсон. Я объяснил положение и спросил, не согласится ли великий князь принять нас утром между 11 и 12 часами. Утвердительный ответ последовал через несколько минут.

Во время обсуждения вопроса о том, какую позицию нам следует занять на встрече с великим князем, большинство высказалось за то, чтобы разговор от нашего имени вели Родзянко и князь Львов, а остальные бы присутствовали в качестве наблюдателей.