Набат. Агатовый перстень - Михаил Шевердин

И вдруг Фарида сказала такую вещь, oт которой Жаннат чуть не стало  опять плохо:

—  Мой брат Касым сказал: «Попроси разрешения у Жаннат зайти к ней».    Эх, что ты сделала с ним, дев­чонка, если он просит тебя, когда может приказы­вать?!

В страхе Жаннат заплакала. Но что она могла сказать?

Касымбек пришёл. Он держался поодаль, робко, как влюблённый. Он закрывал лицо шапкой. Он бормотал:

—  Не смотри на меня, красавица, умоляю... Я пришёл только взглянуть на тебя. Я пришёл только выслушать твои желания.

Жаннат молчала.

—  Душа моя, — чуть не рыдал Касымбек, — я в гла­зах твоих вижу страх. Не бойся. Клянусь, я не подойду к тебе, пока не стану здоров. Я не прикоснусь к тебе, не прикоснусь к твоему серебряному стану, пока болезнь не покинет меня. О любимая, мне знаменитый табиб ска­зал: «Ты будешь здоров и опять красив!»

Действительно, Касыма лечил какой-то великий табиб, вывезенный из далёкого Тибета. Ему все верили, хотя он был и проклятым язычником из монастыря Нималунга с священной горы Алина-Нангри. Мудрость мира пря­талась в его узеньких глазах-щелочках. Он знал всё! Со снисходительным презрением он отверг все лекарствен­ные снадобья, применявшиеся гиссарскими, самаркандскими и даже мешходскими табибами, фальбинами и прочими лекарями. «Ваша болезнь, — сказал табиб, — счи­тается неизлечимой!» «А вы что скажете,  вы?» — встревожился Касымбек. «Нет неизлечимых болезней!» — опустив глаза, проговорил тибетец, и тонкая улыбка тро­нула его тонкие губы. Безусое и безбровое лицо аскета и подвижника осталось бесстрастным. Таким же бес­страстным, непроницаемым оставалось оно и в дальней­шем. Тибетец осмотрел язвы и болячки Касымбека, он ни разу не поморщился, даже когда тяжелый запах ду­шил его. Он только заметил: «Болезнь запущена и пот­ребует многих лекарств». «Я выздоровлю?!» — вскричал Касымбек. «Сосредоточь свои мысли на излечении и по­винуйся мне!» Табиб потребовал золота. Не в качестве платы за лечение, нет. Золотые монеты он растирал в порошок и мешал с размолотыми драгоценными камнями и со многими снадобьями. Он привез с собой сорок лекарственных веществ Запада и Востока, Хабашистана и далёкой Японии. Целыми ночами напролёт тибе­тец что-то варил, жёг, мешал. Он ходил по степи и соби­рал травы. За некоторыми редкими специями и пря­ностями он гонял джигитов в Иран, в далекий Буджнурд, в древнейший центр индийской медицины — Кумбаканам и даже загадочную Лхассу. Редчайшие снадобья, кро­ме своей таинственности, обладали ещё другим свой­ством: они все были на вес золота. И золото из кармана кзылсуйского арбоба при содействии тибетца текло ручь­ем. И нельзя сказать, что он оказался шарлатаном и обманщиком. С неистовой радостью Касымбек ощутил прилив сил. Он ещё не выздоровел. Более того, не наблю­далось никаких признаков, что лечение остановило раз­рушения, производимые болезнью в теле, но чувствовал себя Касымбек гораздо лучше. А когда тибетец принялся делать китайские уколы и прижигания, продолжая пич­кать больного разными пилюлями своего собственного изготовления, Касымбек начал вставать с постели и да­же, хоть и изредка, выезжать верхом. Лицо его утратило свою одутловатость, пальцы заживали, почти исчезли ревматические боли. Перемены происходили столь рази­тельные, что Касымбек как-то решился заглянуть в зер­кало, и хоть на него глянула безбровая, искажённая мас­ка, он уловил в ней черты прежнего красавца, каким был ещё лет пять-шесть назад. Вполне естественно, что когда тибетец потребовал сто червонцев, чтобы послать за ка­кой-то чулмугуровой травой в Каракорум, Касымбек немедленно раздобыл золото, хоть и стоило ему это огром­ных трудов.

Чувствуя себя поздоровевшим, Касымбек ликовал. Ему не терпелось похвастаться своими успехами, и он всё чаще появлялся в саду у Жаннат. Она и не пыталась скрывать отвращение, но он не унывал. Он стоял обыч­но у калитки и говорил, обращаясь к Фариде:

— Сестра, что же ты молчишь?.. Ты расскажи моей ясноглазенькой, какой я красавец... джигит. О, ты разве забыла, как вздыхали по мне кареглазые регарки? Ни одна приглянувшаяся не могла устоять. Ха-ха! Скоро я опять буду здоров. Силы вливаются в моё тело! И смот­ри, госпожа Жаннат, я, как поэт Мансур-и-Ширази, преклоняюсь перед тобой, перед твоей красотой, я — мо­гущественный воин, перед которым трепещут люди и ангелы, — говорю тебе:

«В саду красоты есть тысяча подобных мне, несча­стному, страстно влюблённому в свежую розу твоего лица». Он закрывал лицо руками и с возгласом, похожим на рыдания, выбегал в калитку. Касымбек приходил ещё не раз.

Но он не делал попыток приблизить к себе Жаннат. Нет! Касымбек лишь горячо утверждал, что Жаннат полюбит его, когда он избавится от своего недуга.

Кто знает, быть может в этом жестоком безжало­стном человеке красота Жаннат вызывала не просто вож­деление, а подлинное глубокое чувство?

Сидя на своем шохтуте и лакомясь ягодами, Жаннат беседовала со своими козлятами,

— Не лучше ли нам убежать, а? Как вы думаете, дорогие мои?!

 Глава   тринадцатая. НА ЛУННОЙ  ДОРОЖКЕ

                                         Кто по пытается сорвать розу — уко­лется.

                                         Кто попытается поесть мё­ду — того ужалят.

                                                                         Худжанди

                                         Даже тени его наносил он удары кинжалом и мечом.

                                                                          Тейан-п-Бами

Когда опасность гонится по пятам, то и трус стано­вится богатырем. При всей своей всегдашней дерзости и вызывающей манере держаться, Иргаш никогда не отличался особой смелостью, а с тех пор, как он побывал в застенках бухарского зиндана, он так полюбил бренные наслаждения жизни, что растерял и последние крупицы того, что имеют обыкновение называть мужеством. В присутствии Чандра Босса, под его неподвижным, испы­тующим взглядом оловянных глаз, гипнотизируемый ритмичным подергиванием всегда висевшей на его руке тяжелой плети из буйволовой кожи, Иргаш совсем те­рялся и начинал плохо соображать. За плечами у него висел отличный одиннадцатизарядный винчестер, а пулю он умел посылать на двести шагов в глаз джейрану. Сутулившаяся спина Чандра Босса покачивалась впере­ди совсем близко, чалма белела на жёлтом фоне степи и гор, но непрестанное подергивание руки и шевелящая­ся змея плети, точно наблюдавшая за всем, что делается вокруг, парализовала волю Иргаша, приводила в состоя­ние оцепенения. Душа хвастливо кричала: стяну тебя с твоей проклятой клячи, пристрелю, вырву глаза, напьюсь крови, изрежу на куски. Ненависть, месть раздирали грудь Иргаша. Перед глазами с назойливой настойчи­востью возникала картина: стыдливо опустив ресницы,, Дильаром стоит в дверях и разговаривает с уходящим, улыбающимся Чандра Боссом. Знал Иргаш, как и мно­гие, как и весь Файзабадский базар, что Чандра Босс не жалеет денег, когда ему понадобится женщина. Знал Иргаш и многое другое. И даже то, что все, кто служил у Чандра Босса, рано или поздно исчезали бесследно. Куда исчезали люди Чандра Босса, что с ними слу­чалось — никто не знал, но ходили слухи один темнее другого и вызывали у Иргаша слабость в ногах и руках.