Крымский Джокер - Олег Голиков

Витька зажмурил глаза.

И снова почувствовал.… Почувствовал её бесконечное одиночество.… Эту страшную пустоту, ворвавшуюся вместе с бедой, в её добрый и счастливый мир, где живут маленькие ёжики, и где простой картофель превращается в сказочный кораблик… Он мысленно прикоснулся губами к её горьким бессонницам в пустой постели, и остро ощутил их медный мертвящий привкус…

— Это депрессия, милый… — горестно прошептала она, подняв голову. — Гони её… Она пожирает меня, и подбирается к тебе. Но мне почему-то кажется, что ты сильнее её…

Чёрное покрывало накинуто на мозг. Остро ощущается конечность жизни, её бесполезность и унылость. Страха смерти нет, есть страх чего-то большего. Всё тело в липком поту. Тремор не оставляет ни на минуту. Глядя в зеркало, не узнаёшь лица.

Когда трогаешь его руками — не ощущаешь. Страшно даже на миг закрыть глаза.

Очень страшно резко оглянуться. Слабость во всём теле. Конечности влажные и холодные. Кажется, что не проснуться — счастье. Но когда пытаешься заснуть, тело размазывается как глина по скользкому пространству. Удерживать его в рамках привычных ощущений тщетно. Понимаешь ужас небытия.

Предчувствуешь, что полного твоего уничтожения не произойдёт никогда.

Вспоминается ад. Но там нет ни чертей, ни костров. Там только ты. Совершенно один. Без тела и без души. Только ты. Навсегда.

Хочется увидеть всех близких. Почувствовать хоть на миг тепло, исходящее от них.

Но этого не дано. С ужасом понимаешь все промахи и ошибки ушедшей жизни. Сознание пронзает непередающееся предчувствие будничности собственной смерти. Наконец признаёшься себе, что всю жизнь ты был исполнен собственной исключительностью. Но пришёл твой час, а рядом нет никого. И умираешь ты без примирения с теми, с кем жил.

Ты понимаешь, что это последнее ощущения вины перед другими теперь подарены теперь навечно. Это необратимо. Это теперь твой ад, твои муки. Запоздалое раскаяние вызывает ещё больший страх, и ты чувствуешь, что унесёшь его в запределье как последнее и самое ужасное наказание.

Последним умрёт сознание и слух. Теперь с тобой будут только темнота и твой страх.

И в последнюю секунду ты страстно пожелаешь миру живых не своей участи. Только не это, к чему ты как бы и готовился всю жизнь, но готовым так и не оказался.

Нет больше возможности исправлять поступки, менять мнения, извиняться за причинённую боль. Теперь ты принадлежишь только смерти. Она твой судья и палач. Ты поздно это понял, но там, где ты теперь, у тебя нет возможности поучать грядущие поколения. Это теперь только твоё страшное знание. Это твоя награда и наказание.

Навсегда…

…Витька с трудом приоткрыл глаза. Он всё так же стоял возле стола, и прижимал к себе голову Маринки. Она, крепко обняв его за талию двумя руками, сидела и тихонько всхлипывала. Витька гладил её по густым волосам, которые пахли осенним лесом и робко целовал её в макушку. Вдруг на него накатила такая тоска, что захотелось заплакать навзрыд, как в детстве. И ещё захотелось навсегда остаться в этой чистой, с запахом лимона и мёда комнате, затерянной в снежной пустыне бескрайнего враждебного города. Он совершенно не думал о том, что завтра навсегда покинет эту странную девушку, так доверчиво уткнувшуюся ему в грудь. Он просто собирал в своей душе росу своего долгого одиночества и смешивал её с тёплыми каплями Маринкиной глубокой грусти.

Так прошло минут пять. Виктор встряхнулся, и выпустил голову Марины из своих объятий. Он удивлённо огляделся, как-будто впервые попал в это помещение, и вдруг понял, что он дома.

— Хорошо у тебя… Я закурю? — негромко сказал он, подойдя к окну.

— Я знаю, — не сводя с него своих удлинённых каштановых глаз, отозвалась Марина, и, вставая, добавила: — Давай потом покурим. Вместе…

Он посмотрел на неё с пониманием, молча кивнул, и положил незажженную сигарету на край пепельницы.

А бёдра её металиськак пойманные форели…то лунным холодом стыли,то белым огнём горели…

… Они молча курили в широкой постели. Лёжа в кровати с Мариной, пристроившейся у него на груди, Витька вдруг осознал, что это стихотворение он не вспоминал больше пятнадцати лет. «Странно — почему в голову именно сейчас пришло? И название у него ещё всегда мне нравилось… строгое такое… «Неверная жена»… точно! Не совсем к месту немного, хотя…»

Виктор затянулся сигаретой, и снова припомнил свой бесконечный восторг освобождения, накрывший его с головой, когда он судорожно ворвался в Маринку частицами своей плоти. Всё его тело снова покрылось сладкими мурашками.

Марина загасила сигарету и приподнялась на локте к витькиному лицу. Она стала указательным пальцем медленно обводить его контуры, что-то нашёптывая. Потом улыбнулась, и с удовольствием потянувшись всем своим гибким и гладким, как у молодой пантеры, телом, сказала:

— А ты, Витенька, всё — таки очень загадочный молодой человек. Ты всегда приезжаешь на первое свидание к девушке во всём новом? — она показала на этикетку, белевшую у ворота него джемпера, который Карытин купил в модном бутике вместе с пальто, сумкой и другими нужными предметами по пути к Марине.

Он обиженно засопел:

— Деньги бешенные берут у вас в столицах с бедных приезжих.… Этому все хорошо научились! А вот настоящего сервиса не дождёшься!

Витька потянулся к свитеру и резко оборвал предательский клочок картона. Маринка весело засмеялась и, дурачась, чмокнула его в нос. Потом опять прильнула к лицу. И поглаживая маленький глубокий шрам на носу, она поинтересовалась:

— А ты что, подраться любишь, негодный мальчишка? Вот и здесь… — она провела по подбородку — что-то сломано было… Или я ошибаюсь?

Витька осторожно прижал к себе Маринкину голову:

— Всё-то ты хочешь знать… Ну ладно — открою тебе тайну — последний раз я дрался на пятом курсе университета. А это, — он провёл себя по нос, — просто уже последствия разгульного образа жизни.

Марина устроилась поудобнее у него в объятиях, и заканючила голосом маленькой девочки:

— Расскажи, дядь Вить… про последнюю драчку свою. Ну, пожалуста! Я буду себя хорошо вести…

Виктор приподнялся на подушке чуть повыше, и начал:

— Дело было давно. Ты, конечно, уже родилась, но училась примерно в классе третьем-четвёртом… А я заканчивал факультет физики в Симферополе. И последний год учёбы стоил, пожалуй, всех предыдущих четырёх.

Причина была в том, что из армии вернулись на третий курс все мои лучшие друзья. И зажили мы с ними в пятьсот пятой комнате весёлой безбашенной командой. Ну, сама понимаешь — пиво рекой, преферанс до утра, беседы о трансцендентальном — без этого никак…

Понятное дело, житие наше не обходилось и без странных безумств.

Жили мы на пятом этаже. По соседству с нами проживали ужас какие учёные и примерные девушки. А снаружи между нашими окнами был вбит широкий крюк для совершенно непонятных целей. И высшим шиком среди нашей братии считалось, приняв парочку бутылок креплёного винца на грудь, совершить следующий подвиг: нужно было открыть окно, стать на подоконник со стороны улицы, затем дотянуться до этого крюка, и раскачавшись, перешагнуть, вернее, почти перелететь на соседний подоконник. Потом, постучать в окно к соседкам. И когда не на шутку перепуганные студентки его откроют, элегантно извинившись за вторжение, аккуратно, чтобы не наследить, слезть с подоконника уже с внутренней стороны и с достоинством удалиться. Процедура эта носила изящное название «С той стороны зеркального стекла…» по мотивам песни Гребенщикова. Тебе интересно?

— Очень-очень-очень… Дальше, дядь Вить…

Карытин, незаметно для себя увлекаясь, продолжал:

— Вот так и проживали мы последний мой год учёбы с моими прикольными корешами — Димкой Розовым и Женькой Гришиным. Сами-то они из Севастополя были. А тут случилось так, что к ним на курс перевели из Московского университета одного чудика — Вадика Репинова. Который тоже в Севастополе проживал, и был хорошо известен моим друзьям. Имел, как говориться, лучшие рекомендации собаководов. Был он примерно моего роста, с живыми умными карими глазами, и совершенно детским обидчивым лицом, которое безуспешно пытался спрятать за своей потешной мохнатой бородёнкой. Несмотря на немного необычный вид, Вадик проучился один курс на мехмате в МГУ, и мы с удивлением рассматривали его «отлич.» в зачётке, с росписью преподавателей, знакомых нам только по учебникам, которые они написали и по которым мы теперь учились. Соображал он, действительно, неплохо. Всю дорогу пропадал в компьютерном классе, и всегда сдавал экзамены на «отлично».