Мягкая ткань. Книга 2. Сукно - Борис Минаев

Но ощущения, что все вернулось, все срослось, что все течет так же, как текло, у Жени Каневской не было.

Время жизни дало трещину. Теперь оно не было непрерывным. Все это осталось в прошлом.

А будущего она не знала. Будущее Жени Каневской еще предстояло создать из ничего, из неких нитей, иголок, узлов и прочих интересных деталей. Но пока она работала и уезжала каждое утро на автобусе в свою больницу.

Когда тетю Женю забрали, была еще ранняя весна.

Было еще полно снега, он совсем не растаял, даже еще не начал таять, но зимнее украинское солнце светило вовсю. Нина захотела погулять и вышла из города в пригород. Сначала она шла вдоль реки, тут дул страшный ветер, у нее из глаз крупно текли слезы, было невозможно понять – отчего они, эти слезы, они снаружи или изнутри, от горя или от ветра, от жизни или от смерти, это было необычно, и ветер был жутко ледяной, он выдул из нее весь страх, все отчаяние, все мысли, но все-таки она свернула в какую-то балку и вышла в поле, тут было, как ни странно, совсем тихо – и были, например, видны следы зайца. Нина страшно удивилась, поскольку лесов тут не было, а зайцы, получается, были. Она села на корточки и стала изучать эти следы. Их цепочка тянулась дальше, туда, где кончалась балка, заяц куда-то бежал или шел, они же ходят такими прыжками, бух, бух, и его уже нет. Она представила его и засмеялась, в этих прыжках был какой-то ровный, четкий смысл, была логика – зайцу до зарезу нужно было добраться куда-то, а в чем, например, была логика ее жизни – может быть, в том, что вокруг нее всех арестовывают?

Когда еще все было хорошо, когда ей нравилась школа, в сентябре, приближались ноябрьские праздники, годовщина революции, двадцать лет, и был какой-то особенный прием в комсомол, то есть, с одной стороны, нужно было как-то по особенному доказать, что ты достоин, а с другой, старались настолько все вокруг, что и принять должны были многих. Она тоже подала заявление, в классе она делала политинформации – важное, ответственное поручение, она готовилась рьяно, поздними вечерами, сделав уроки, а это тоже занимало два-три часа, она садилась за газеты, «Правда», «Комсомолка», «Блокнот агитатора», читала, подчеркивала, события развивались в мире стремительно: война с фашистами в Испании, жестокое наступление английского правительства на права рабочих, восстание сипаев, зверства польской охранки, всего было так много, что нужно было выбирать – это же на пятнадцать-двадцать минут! – и она выбирала, кусая губы, потом рассказывала ребятам, стараясь не смотреть на мальчишек. Она считала, что это важно, что это достойно, поэтому спокойно написала заявление о том, что хочет служить делу Ленина и Сталина, готовить мировую революцию и помогать своей Родине. Но вдруг ее не приняли, даже не стали разговаривать, не предложили подтянуться или исправиться в чем-то, просто положили под сукно, политинформацию тоже с нее сняли. Она была в таком тяжелом недоумении, что отправилась к директору школы, поскольку больше никто не хотел с ней разговаривать. Доброе лицо, огромный украинский бюст, Вакуленко была ее фамилия, она долго сидела и слушала, потом попросила приготовить чай, угостила конфетами и сказала: «Девочка, я ничего не могу для тебя сделать, пока не выяснится с твоей мамой, мы не можем принять тебя в комсомол, потерпи, скоро все станет известно». Она поблагодарила и вышла. К ней относились так же хорошо, но теперь она относилась к ним плохо, она ничего не могла понять – как можно живого человека взять и вычеркнуть из жизни, ну может быть, лучше тогда его просто убить? А теперь тетя Женя, что они, сговорились, что ли, садиться все в тюрьму?

Получалось так, что жизнь не принимала ее, выталкивала, отторгала, это правда, но странно – вот тут, в этом большом снежном поле, в огромном пространстве, заполненном снегом и солнцем, этими заячьими дорожками, сухими прошлогодними семенами и травами, прилипшими к снегу, которые нанесло от реки, в этом мире, который окружал ее, она не чувствовала себя одиноко, нет, она бы могла тут идти до скончания века, пока не замерзнет, настолько ей тут было спокойно и тихо, ей было куда уйти, ей было за что держаться, и она спокойно легла на спину и стала смотреть на солнце, закрыв глаза, как летом на пляже.

Радужные пятна и стрелы снова поплыли перед ней, неизвестное, незнакомое будущее вновь обретало свои дорогие черты.

Вспомнился преподаватель политэкономии Петров, который любил говорить о Маяковском, длинный, нелепый, с большими и преданными как у собаки глазами, тогда, на пляже, когда она резко оттолкнула его и попросила никогда больше так не делать, он почему-то рассмеялся, задумался и вдруг сказал: наверное, вы будете очень счастливым человеком, Нина.

Наверное, вы будете очень счастливым человеком, сказал он еще раз, а я нет, встал, натянул свои брюки, ковбойку, узбекскую тюбетейку и ушел навсегда, по сырому песку и потом по асфальтовой дорожке.

Тетя Женя вернулась домой и работала в своей республиканской больнице еще год. Через год ее муж Игорь написал заявление и отнес его в военкомат, еще через некоторое время он стал военврачом и получил назначение. Дядя Игорь и тетя Женя собрали вещи, кое-что продали и уехали, взяв с собой Нину.

Два раза в год, на 1 Мая и 7 Ноября, она приезжала в Москву, чтобы участвовать в большой демонстрации молодежи.

Из дневника Нины Каневской:

Сегодня, так же как из года в год, по Красной площади шли парадно войска, летели самолеты, шли танки. Я, конечно, сбегала в центр и наблюдала парад. Особенно понравились танки. Сначала шли средние, потом тяжелые и наконец сверхмощные, новой конструкции. Я их хорошо рассмотрела. Жаль, что не умею рисовать. На улицах, несмотря ни на что, все же праздник. Холодный ветер треплет над подъездами красные флаги, в магазинах столпотворение. У меня тоже по-праздничному: вчера мылась, постирала, вымыла полы, сварила обед. Борщ мясной и голубцы – не так уж плохо по нашим временам.

Где-то в переулке она внезапно попала в толпу студентов, – кажется, это было уже в сороковом году. Они держали в руках флаги, транспаранты. Некоторые хором пели, раскачивались. Один крикнул: «Ой, а можно я вас провожу!». Все захохотали – давай, беги, а то она уходит.

Нина шла и оглядывалась. Ей было хорошо.

Глава десятая. Шестнадцатое октября (1941)

22 июня поздно вечером она объявила тете Жене, что уезжает в Москву. Та внезапно расплакалась.

Нина удивилась. Она еще сама была не уверена в своем решении, готовилась к контратаке, к ее аргументам – сильным, взрослым, сбивающим с ног, она искала свои, пыталась нащупать внутри себя ту самую главную, последнюю правду, которая сможет убедить тетю Женю, – а оказалось, что все это не нужно: тетя Женя сразу поняла, что решение принято. Дядя Игорь, как всегда, молчал, потом пошел спать – завтра рано на работу.

Наконец, когда все успокоились, уже ближе к часу ночи, Женя, наконец, спросила: что же ты там будешь делать, на что жить, с кем жить, где? Ну, где, это понятно, медленно стала отвечать Нина, пытаясь говорить лаконично, точно, без лишних эмоций, мамины родственники, тетя Таня и дядя Леша, по-прежнему присматривают за квартирой, только присматривают, неожиданно спросила Женя, или живут, не знаю, может, и живут, это неважно, даже еще лучше, меньше хлопот, с бытом, с приготовлением пищи, все уже есть, дом в жилом состоянии, но в принципе я не собираюсь задерживаться надолго, сразу, на следующий день пойду в военкомат. Мой возраст призывной, меня обязаны взять в армию, в школу медсестер, в школу радисток, я знаю, я слышала о таких, возможно, я попрошу вас написать мне рекомендацию и заверить ее в райкоме, все-таки твой муж, Женя, офицер советской армии, военврач в серьезных чинах. Да нет, сморщилась Женя, и вдруг решила поставить на стол варенье, абрикосовое, с прошлой зимы, обычно она его берегла, и Нина удивилась, ты что, да, понимаешь, я же для тебя его берегла, и потом, засахарится, ну кто тут его будет есть, подожди секунду, я сейчас, она накрыла на стол, заварила чай. Все это время Нина сидела и смотрела в пол, одинаковыми движениями разглаживая юбку на коленях, ей было тяжело, тяжесть принятого решения обрушилась быстро и неожиданно: опять она будет одна, но так надо, так необходимо, без этого никак нельзя. Слушай, Жень, сказала она, ну ты же понимаешь, что я не могу сидеть тут, в этом вашем тыловом Глазове, когда там такое, когда наступление немцев, когда война, когда вся страна, у вас с Игорем дело, а у меня что. Да нет, опять сморщилась Женя, у нее становилось такое смешное детское лицо, я все поняла, когда немцы наступают, когда вся страна, когда у тебя квартира есть в Москве, я все поняла, но тебе не нужно ходить в военкомат. Почему? – спросила Женя, и сердце заколотилось. Она стала жадно поглощать варенье, ложкой из банки, одна, вторая, третья. Тетя Женя улыбалась, глядя на нее. Потом внезапно помрачнела.