Индивид и социум на средневековом Западе - Арон Гуревич

По только что изложенным причинам личность Абеляра трудно уловить, его внутренний мир ускользает от постороннего взора. Но, может быть, мы располагаем свидетельствами об этой личности, исходящими от других людей, современников, с которыми он общался? Да, такие указания имеются, но принадлежат они, как правило, лицам, в высшей степени пристрастным.

«Коронные свидетельства» об Абеляре как человеке, религиозном деятеле и мыслителе – это высказывания могущественного главы цистерцианцев Бернара Клервоского (1090–1153), постоянного и злейшего противника Абеляра. Конфликт между великим мистиком и первым философом Франции заключался прежде всего в различном понимании путей, которые ведут к Богу. Мир Бернара – это преимущественно мир экстаза, не нуждающегося в логике и диалектике; вера, в понимании Бернара, несоизмеримо превосходит разум, и theologia, развиваемая «отцом схоластики», по оценке Бернара, есть не что иное, как stultologia, «глупомудрие», «ученость безумца», то есть ложный путь. Абеляр, по утверждению Бернара, «сует голову в заоблачные выси и критически рассматривает высшие материи Бога, и потом он напоминает нам о невыразимых словах, которые человеку не дозволено произносить». «И ничего не остается от него скрытым, – иронизирует Бернар, – ни в адских глубинах, ни во всевышних. И самому себе он представляется великим, рассуждая о вере противно вере и свободно бродя среди того, что выше его, среди чудесного и великого, которое он исследует, измышляя ереси»[272].

Принцип, которого придерживался Абеляр, «понимать для того, чтобы верить», в XII веке принадлежал не ему одному, и другие богословы и философы того времени тоже стремились согласовать веру с разумом. В этом подходе самом по себе еще не было ничего еретического. Но именно Абеляр, как никто другой, вызвал нападки Бернара, издевательски называвшего его «вторым Аристотелем». Заметим попутно, что «Аристотелем» величали Абеляра и такие уважаемые лица, как Петр Достопочтенный и Иоанн Солсберийский, но они вкладывали в это прозвище положительный смысл. Дело, видимо, заключалось в необычайной популярности Абеляра как ученого магистра, который с легкостью завладевал вниманием молодежи, отовсюду стекавшейся на его лекции. «Хотя логика – и детская игра, она может стать опасной игрушкой в плохих руках»; Бернар прямо обвинял Абеляра в совращении молодежи – инвектива, известная, по меньшей мере, со времен Сократа.

Пытаясь защититься от обвинений, выдвигаемых Бернаром и его сторонниками, Абеляр писал в адресованной Элоизе заключительной эпистоле («Отречение»): «Своенравные отступники, для которых мудрость – нечто вроде притона, признали, что я великий логик, однако основательно заблуждавшийся в толковании слов святого Павла. Они признают тонкость моего ума, но сомневаются в чистоте моей христианской веры. Я не хочу быть вторым Аристотелем, если это значит, что я должен отделить себя от Христа…»[273]. Защищая свою репутацию великого мыслителя, Абеляр стремится устранить тот разрыв между богословом и философом, в котором его винил Бернар.

Бернар не особенно вдавался в детальный разбор тех или иных конкретных высказываний, содержащихся в сочинениях Абеляра, кои он квалифицировал как еретические и осуждения которых он добивался. Помимо всего прочего, здесь нужно иметь в виду особенности тиражирования средневековых текстов: будучи переписаны разными лицами, копии одного и того же сочинения вполне могли быть далеко не аутентичными, поэтому Абеляр, выслушав на соборе обвинения Бернара и заботясь о своем оправдании, пытался вручить папе собственноручно выверенный экземпляр своего труда, но папа уклонился от его изучения, полагаясь в первую очередь на утверждения Бернара. Что касается других участников собора, то эти церковные прелаты либо не были способны вникнуть в суть спора, либо по каким-то причинам пренебрегли этой возможностью. Создается впечатление, что исход столкновений Абеляра с Бернаром, который назвал своего противника Голиафом, был предрешен неравенством «весовых категорий» борющихся сторон: Бернар был более влиятелен в церковных и монашеских кругах, нежели его противник. Кроме того, многим участникам соборов в Суассоне и Сансе могли быть памятны блистательные победы, которые в свое время одержал Абеляр в диспутах со своими оппонентами Гийомом из Шампо и Ансельмом Ланским, и они вовсе не были расположены к тому, чтобы предоставить философу еще одну возможность продемонстрировать свое интеллектуальное превосходство и посрамить противников.

Тем не менее Бернар обвинял Абеляра в извращении учения о божественной Троице, которую тот, по его утверждению, не только разделил на «пустые имена» (по словам Отгона Фрейзингского), но и наделил каждую ипостась разными качествами: силой, мудростью и добродетелью. Это, по оценке Бернара, – неоправданное новшество, и он иронически нарекает Абеляра «пятым евангелистом». Он вопрошает его: «Не пишешь ли ты нам новое Евангелие?» В тогдашних условиях подобная квалификация содержала в себе тяжкое обвинение, и не в одних только нескромности и гордыне.

Историк вынужден ограничиваться выдвижением гипотез относительно изучаемых им событий давно минувших времен. Мое предположение состоит в том, что длительная и ожесточенная тяжба между Бернаром и Абеляром коренилась не только и не столько в богословских разногласиях, сколько, и в первую очередь, в несовместимости их как личностей. И поэтому вполне естественно и логично то, что нападки Бернара на «бредящего безумца» Абеляра были прежде всего не ученого, но личного свойства. Перед нами – конфликт характеров. Оба антагониста резко расходились между собой в отношении к жизни. Соответственно, их репутации в глазах общественного мнения, в свою очередь, были неодинаковы. Выше уже был приведен exemplum об Абеляре, своей находчивостью побудившем короля отменить наложенный было на него запрет проповедовать на земле и на воде Франции. С именем Абеляра народная фантазия могла связывать шутку и склонность к своевольному поведению. В многочисленных exempla о святом Бернаре мы такого рода мотивов не найдем, зато среди них немало «примеров», в которых фигурирует тема смерти и страха пред ней.

Личное, продиктованное глубокой человеческой неприязнью отношение Бернара Клервоского ко всячески поносимому им «глупомудру», совершенно очевидно. Он называл его Петром Лаятелем, змеей, гидрой, сумасшедшим Эмпедоклом и т. д.[274] Приписывая ему сверхчеловеческие способности, Бернар выставлял его злым магом, но подобная инвектива могла быть чревата обвинением в чернокнижии и колдовстве (maleficia) и повлечь за собой самые суровые кары. Вторя тем, кто прозвал Абеляра жонглером (joculator), Бернар бросал ему упрек в том, что «он и Бога превратил в публичный спектакль». Среди мирян шутка есть шутка, говорил Бернар, однако в устах священника она перерастает в богохульство. Для Бернара гордость Абеляра по поводу собственной логики и разума была узурпацией божественного авторитета и равносильна именно богохульству.

Бернар допускал, что Абеляр – ученейший человек, но тут же ставил под вопрос природу его учености: от небес ли она или от дьявола? И то была не просто брань, ибо на соборе в Сансе в 1140 году он осудил Абеляра за смешение магии, религии и науки. Не стесняясь в выражениях, на том же соборе Бернар сравнивал Абеляра с семиглавым зверем из Апокалипсиса: одна голова – его еретическое учение – была срублена в Суассоне, но на ее месте выросли семь голов. По выражению М. Клэнчи, в книге которого приведены многие инвективы, брошенные Бернаром Абеляру, Бернар, используя библейскую топику, имел в виду реальную вещь – линчевание еретика, и хотя Абеляр призывал его быть христианином и проявить любовь к ближнему, его противник не считал его своим ближним.

Откликом Бернара на «Историю бедствий» были его слова: «Он долго молчал; но пока он молчал в Бретани, он накапливал злобу, и теперь во Франции он порождает беззакония». Запечатленная в этом труде печаль Абеляра – знак того, что сознание его нечисто, и Бернар цитирует псалом VII, 16: «Рыл ров… и упал в яму, которую приготовил».

За этим плотным слоем инвектив и оскорблений, обрушиваемых цистерцианским аббатом на голову нашего героя, едва ли можно различить реальные черты личности Абеляра. Однако эти обвинения и оскорбления могли способствовать формированию враждебного Абеляру общественного мнения (в той мере, в какой о нем можно говорить применительно к XII веку).

Но вот еще одно высказывание Бернара об Абеляре: «Это человек, сам с собой не сходственный, внутри Ирод, снаружи Иоанн; весь он двусмыслен, и нет в нем ничего от монаха, кроме звания и одеянья» (Homo sibi dissimilis, intus Herodes, foris Joannes, totus ambiguus, nihil habens de monacho praeter nomen et habitum). Возможно, здесь подмечена характерная черта Абеляра: противоречивая природа его натуры, равно как и подвижность и живость его ума. Он не вмещается полностью в традиционную оболочку богослова и монаха; всякий раз остается некий «иррациональный остаток», мимо которого не могут пройти без внимания ни его враги, ни друзья.