Перед заморозками - Хеннинг Манкелль

Он очень долго говорил с Тургейром, прежде чем послал его за Анной. Если она вдруг проявит хотя бы малейшие признаки нежелания ехать с ним, он должен применить силу и заставить ее сесть в машину. Поэтому они и выбрали безлюдное место у заброшенной пиццерии. Он внимательно наблюдал за Тургейром, когда сказал ему, что тот может применить силу. Тургейр выглядел обескураженным, глаза его беспокойно бегали. Тогда Эрик Вестин наклонился к нему, положил руку на плечо и спросил — видел ли он когда-либо, чтобы он, Эрик, по-разному относился к людям? Не он ли вытащил его из канавы, подыхающего от наркотиков и болезней? И почему с его дочерью надо обращаться по-иному, чем с другими? Разве Бог не создал мир, где все равны, мир, который люди сначала отвергли, а потом разрушили? Разве не в этот мир им предназначено вернуть людей силой?

Он не отпускал Тургейра, пока не убедился, что тот без колебаний применит силу, если понадобится. Его дочь, если все пойдет так, как он надеется, если она окажется достойной, станет его наследницей. Нельзя оставлять Божье царство на земле без присмотра. Всегда должен быть лидер, и Бог сам сказал, что его царство — наследное.

Иногда он думал, что Анна может и не подойти для этой роли. Ну что ж, он заведет еще детей, много детей, и выберет из них достойнейшего.

В эти последние дни, когда заканчивались последние приготовления, у них было три штаба. Эрик выбрал себе дом в Сандхаммарене. Он был расположен на отшибе и принадлежал ушедшему на пенсию капитану, лежавшему в больнице с переломом шейки бедра. Вторым штабом служил брошенный и выставленный на продажу хутор под Тумелиллой. Третьим — тот самый дом за церковью Лестарпа, они оставили его, когда дочка полицейского начала проявлять к нему повышенный интерес.

Эрик даже знать не хотел, каким образом Тургейр находит эти пустые дома, где неожиданные посещения почти исключены. Он доверял Тургейру, он был уверен, что тот не совершит ошибки.

Тургейр уехал за Анной. Эрик Вестин спустился в подвал. Тургейр стал совершенно незаменим. Во-первых, он умел потрясающе находить укрытия, несмотря на что, что Эрик предъявлял ему все более жесткие требования. Взять хотя бы этот дом — подвал с великолепной звукоизоляцией, здесь можно продержать человека несколько суток. Старый капитан построил дом с толстыми стенами, в подвал вела дверь с крошечным окошком. Когда Тургейр показывал ему дом, им одновременно пришла в голову одна и та же мысль — у капитана словно бы имелась своя, частная тюрьма. Они так и не нашли разумного объяснения, зачем он сделал этот… даже не подвал, скорее камеру. Тургейр предположил, что она была задумана как бомбоубежище на случай атомной войны. С окном? Зачем тогда окно?

Он остановился и прислушался. Поначалу, как только прошло действие препарата, она кричала, кидалась на стены, ударила ногой ведро, которое должно было служить ей туалетом. Потом стихла — он тогда осторожно заглянул в окно. Она сидела, скорчившись на койке. На столе была вода, хлеб и кусок сыра. Она не притронулась к еде, как он, впрочем, и ожидал.

И сейчас, когда он шел по лестнице, из подвала не доносилось ни звука. Он беззвучно подошел к двери и заглянул. Она лежала спиной к нему и спала. Он долго смотрел, пока не убедился, что она дышит. Тогда он поднялся и сел на веранде в ожидании, когда Тургейр привезет Анну. Оставалось решить еще одну проблему. Скоро, очень скоро надо будет решить, что делать с Генриеттой. До этого момента Тургейру и Анне удавалось убедить ее, что все идет как надо. Но Генриетта ненадежна и капризна. Она всегда была такой. Он очень хотел бы сохранить ей жизнь. Но, если это будет необходимо, она должна исчезнуть.

Он сидел на веранде и смотрел на море. Когда-то он любил Генриетту. Даже если это время казалось сейчас нереальным, словно подернутым морской дымкой, как будто он не сам пережил это, а только слышал чей-то рассказ, все равно — эта любовь всегда жила в нем. Когда Анна родилась, он был весь переполнен этой любовью, но несмотря на то, что он обожал дочку, что ему никогда не надоедало смотреть на нее, когда она спала или играла, несмотря на все это, в его любви уже тогда появилась пустота, та пустота, что в конце концов заставила его порвать со всем и уехать, бросив их обеих. Тогда он был уверен, что скоро вернется, что он уезжает на несколько недель, самое большее — на месяц. Но, уже добравшись до Мальмё, он понял, что уезжает надолго, может быть, навсегда. Он и сейчас помнил, как, стоя на вокзале, чуть не поддался искушению вернуться. Но он не мог, он был убежден, что жизнь — это нечто большее, чем то, что выпало на его долю.

Это было время исхода в Пустыню. Первые шаги нескончаемого побега, он был пилигримом без определенной цели, он не знал святых мест, которым мог бы поклониться. В отчаянии он был уже готов покончить счеты с жизнью, но тут на пути его встал пастор Джим Джонс. Сначала он решил, что это мираж, потом ощутил, как чистая родниковая вода омывает его опаленную гортань. Джим всегда говорил о воде, что это самое святое питье, куда более святое, чем вино.

На берегу появились какие-то люди. Около них прыгала собака, у одного на плечах сидел ребенок. Я делаю все это для вас, подумал он. Это для вас я собрал людей, готовых принести себя в жертву, для вашей свободы, для того, чтобы священной верой заполнить пустоту в ваших душах, пустоту, о существовании которой вы, возможно, даже не догадываетесь.

Люди ушли. Он посмотрел на воду. Волны почти не было, слабый ветерок тянул с юго-востока. Он пошел в кухню и налил стакан воды. Скоро Тургейр привезет Анну. Впрочем, еще полчаса, не меньше. Он снова занял свой пост на веранде. Далеко, почти на самом горизонте, угадывался идущий корабль. За оставшееся до появления Анны время он должен был продумать еще одну проблему, и он не знал пока, с какой стороны за нее взяться. Христианских мучеников в новые времена было так мало, что большинство даже и не догадывалось об их существовании. Во время Второй мировой войны, конечно, были священники, отдававшие свою жизнь за других в концлагерях, были святые мужи и святые женщины. Но само мученичество утекло у христиан между пальцами, как, впрочем, и все остальное. Теперь их место заняли мусульмане, эти не сомневаются, призывая братьев по вере совершить высшее жертвоприношение. Он посвятил много времени изучению видеозаписей — как они готовились к этому, как мотивировали свое решение умереть мученической смертью; короче говоря, он перенял все, что было достойно подражания в религии, ненавидимой им более всего, религии, бывшей самым страшным его врагом; для мусульман не было места в наступающем Царстве Божьем. Но здесь таилась опасность: люди христианского мира, вернее, мира, который когда-то был христианским и теперь станет им снова, наверняка посчитают, что произошедшие события — дело рук мусульман. В этом была и хорошая сторона: ненависть к почитателям Корана вспыхнет с новой силой. Плохо было то, что люди не сразу поймут, что на землю наконец-то вернулись и христианские мученики. Это не какая-то крошечная секта, не Мараната — это великое обращение, и оно будет происходить до тех пор, пока Царство Божье не восстановится на земле.

Он посмотрел на руки. Иногда, когда он напряженно размышлял о том, что его ждет, руки начинали дрожать. Но сейчас руки были спокойны. Конечно, какое-то время, скорее всего очень короткое, на меня будут смотреть как на умалишенного. Но когда бесконечные ряды мучеников пойдут по земле, люди поймут, что я и есть Апостол Разума, которого они ждали тысячи лет. Вряд ли, вдруг подумал он, вряд ли я достиг бы этого, если бы не было Джима Джонса. Он научил меня преодолевать мои слабости, не бояться призывать других умереть во имя высшей цели. У него я научился, что путь к свободе и спасению — это путь крови, путь смерти, других путей нет. И кто-то должен пройти этот путь первым.

Кто-то должен пройти этот путь первым. Так когда-то поступил Иисус. Но Господь покинул его, потому что он не решился идти до конца. Он был слаб. У Иисуса не было такой силы, как у него. То, что он оставил незавершенным, должен завершить я. В Библии записаны все законы, по которым должен жить человек. Мы вступаем в эпоху священных войн, но мы победим, потому что у христианского мира есть оружие, делающее его непобедимым.

Он прищурился. На горизонте действительно был корабль, он шел на запад. Ветер совершенно стих. Он посмотрел на часы. Тургейр явится с минуты на минуту. Остаток дня и ночь он посвятит ей. Он еще не добился безраздельной власти над ней, в ней по-прежнему угадывается сопротивление. С ее стороны, конечно, было своего рода подвигом, что она решилась солгать насчет этого старика в Копенгагене, Вигстена, в чьей квартире, незаметно для хозяина, жил Тургейр. Анна в жизни не училась играть на фортепиано, не взяла ни одного урока, но в полиции ей, кажется, поверили. Он посетовал, что неправильно оценил время, необходимое ему для полного обращения Анны. Но теперь было поздно. Все не может идти, как по нотам. Главное, что они продолжают следовать Великому Плану.