Монахини и солдаты - Айрис Мердок

Он продолжал:

— Конечно, путь в Иерусалим не был триумфальным. Только женщины не убежали, они любили во мне меня самого. Остальные устыдились, почувствовали себя униженными и покинули меня. Да, боль — это оскорбление и урок, но она — тень преходящая. Смерть — вот учитель. Поистине это одно из моих имен.

— Но боль существует, — сказала Анна. — Животные страдают… — Она не знала точно, почему сказала это.

— У меня была счастливая жизнь, до самого конца. Галилейское море — одно из самых красивых мест на свете. Ты бывала там?

— Тебе известно, господин, — ответила Анна, — что я не бывала в Израиле.

Он улыбнулся.

— Не бойся, я знаю, кто ты, и все, что касается твоего спасения, я знаю.

Он оторвал руку от стола и откинул назад легкие прямые светлые волосы. Они у него доставали до распахнутого ворота рубахи. Он сложил руки за спиной и в упор смотрел на Анну темными сияющими глазами, выражение губ странное, будто он посмеивался над ней.

— Так спасение существует? — спросила Анна.

— О да, — сказал он, но как-то небрежно.

— Что я должна сделать, чтобы быть спасенной?

Анна, опершись о стол, подалась вперед.

Мгновение он смотрел на нее.

— Ты знаешь, что все в твоих руках.

— Что это значит? — спросила Анна. Спросила почти раздраженно. — Я не могу. — Потом воскликнула: — Как же так, как же так!

Он здесь, он здесь, пронеслось у нее в голове, и вдруг ее потрясло такое сильное чувство любви, что она покачнулась и вынуждена была ухватиться за край стола, чтобы не упасть. Страстное желание охватило ее, почти как желание соблазнить его. Желание прикоснуться к нему. Она сказала:

— Не оставляй меня, как я могу любить без тебя теперь, когда ты явился? Если собираешься покинуть меня, то дай умереть сейчас.

— Ну, полно, полно, Анна, ты умрешь очень скоро, — быстро проговорил он. — Что до спасения, то каким бы оно ни представлялось тебе, все это мнимость, как мои раны. Я не маг и никогда им не был. Ты знаешь, что надо делать ради спасения. Твори доброе, избегай совершать злое.

Анна застонала и на миг закрыла глаза.

— Что у меня в руке?

Анна открыла глаза и увидела, что он поднял к груди правую руку со сжатым кулаком.

Она подумала, потом уверенно сказала:

— Лесной орех, господин.

— Нет.

Он разжал кулак и что-то положил на стол. Анна увидела, что это овальный серый камешек, слегка отколотый на конце. Это был один из камешков с морского берега в Камбрии или очень похожий на него. Она привезла с собой один-два таких в качестве сувенира, но сейчас не могла понять, был этот ее камешком или нет.

Все еще цепко держась за стол, Анна смотрела на камешек. Потом медленно сказала:

— Он так мал?

— Да, Анна.

— Все сущее — так мало…

— Да.

— Но, господин… как он может не умереть, как такое может быть? Как могу я не умереть, как такое может быть, если все вокруг?..

— Ах, дитя мое, ты ждешь чудесного ответа?

Да, подумала Анна, она ждет.

— Разве тебе не достаточно того, что было показано?

— Нет, нет, я хочу больше, — ответила Анна, — больше, больше. Скажи мне… что ты… где…

— Где живу? Нигде. Или не слышала сказанное: птицы имеют гнезда и лисы — норы,[112] но я не имею дома?

— О господин, ты имеешь дом! — воскликнула Анна.

— Ты имеешь в виду…

— Любовь я имею в виду, — сказала Анна.

— Ты умна, дитя мое, — рассмеялся он. — Ты сама дала чудесный ответ. Разве этого не достаточно?

— Нет, без тебя — нет. Без тебя недостаточно.

— Ты не оправдываешь свой дар.

— Но во что я должна верить, — сказала Анна, — ты так реален, ты здесь, ты самое несомненное из всего, что есть, — ты доказательство, другого не существует.

— Я ничего не доказываю, Анна. Ты сама ответила на свой вопрос. Что ты хочешь еще? Чуда?

— Да.

— Ты сама должна быть чудотворцем, дитя. Ты должна быть доказательством. Это дело — твое.

— Нет, нет, — горячо сказала она, подавшись вперед и смотря на удлиненное бледное лицо и глаза, полные сияющей тьмы и глядящие теперь мрачно, почти печально. — Это мне ты необходим. О, скажи, что мне делать, я погрязла в грехе, живу и дышу ужасом греха. Помоги мне, я хочу, чтобы меня сделали достойной.

— Боюсь, это невозможно, — сказал он, печально глядя на нее.

— Нет, нет, пожалуйста, пойми… я имею в виду… я хочу… хочу сделаться чистой, как ты обещал, невинной, умытой белее снега…

— Так пойди умойся, — сказал он и показал на раковину.

Анна едва могла двигаться. Она пошла, держась за стол, потом за спинку стула. Открыла кран и нащупала мыло. Принялась мыть руки под струей воды. Посмотрела на ладони. Потом выронила мыло и выключила кран. Она не могла найти полотенце, ничего не видя сквозь слезы.

— Бесполезно, — сказала она, — ничего… не получается…

— Хорошо, почему ты удивлена? Не плачь. Или ты и правда так сентиментальна? Разве не достаточно тебе того, что я страдал ради тебя? Если бы я мог страдать больше, я страдал бы больше.

— Хватит, не надо… — закричала Анна, и слезы застлали ей глаза. — Я больше не вынесу, не вынесу! — Она протянула к нему руки, с которых капала вода.

Он мягко сказал:

— Люби меня, если необходимо, но не прикасайся ко мне.

Про себя Анна думала: реальный ли он, из плоти и крови? Как она любит его, она должна прикоснуться к нему, должна преклонить колени и обнять его ноги, пасть ниц и поцеловать его ступни. Но она не упала на колени. Вместо этого неуверенно шагнула вперед и попыталась дотронуться до его руки. Он отступил назад, и ее палец легко коснулся закатанного рукава его рубахи, она даже ощутила грубую материю. Обжигающая боль пронзила руку, глаза ее закрылись, и она рухнула на колени, а потом плашмя на пол, вдруг потеряв сознание.

Анна проснулась в кровати. Она вспомнила произошедшее на кухне, и как, очнувшись, увидела, что вокруг никого, и как, ослабевшая и все еще испытывающая головокружение, добралась до кровати и мгновенно уснула. Она быстро соскочила на пол. На ней по-прежнему был голубой халат с подвернутыми рукавами. Направилась на кухню, но там, конечно, было пусто. Вытерла руки полотенцем и подумала: руки еще влажные, значит, он ушел недавно. Она тяжело опустилась на стул у стола. Потом заметила овальный серый камешек с отколотым краем, который он положил на стол, чтобы показать ей. Она взяла его. Так ее это камешек или другой? Она не была уверена. Она перевернула его: обыкновенный серый камешек — и положила обратно. Потом увидела, что у нее кровоточит палец, кожа на нем содрана, будто она обожгла его. Она долго глядела на него, а потом заплакала и плакала так, будто у нее сердце разрывалось.

— Как ваш зуб? — поинтересовался Граф.

— Уже лучше, — ответила Анна. — Пью аспирин. Записалась на прием к мистеру Орпену.

— Вы поранили руку.

— Пустяки, просто обожглась.

— Ах, Анна, Анна… — проговорил Граф, думая о собственной боли.

Было семь вечера, и они пили шерри в крошечной гостиной Анны. В лучах солнца, бивших в окно, комната казалась пыльной, тесной и запущенной. Утром солнце попадало в кухню, вечером — в гостиную.

Квартирка Анны была очень маленькая, вся не больше гостиной на Ибери-стрит. В ней имелись кухня, ванная комната, гостиная и спальня Анны размером с чулан. Скромная обстановка была подарком Гертруды. Под окном росли деревья, и птичий хор в ранние утренние часы напоминал Анне о поющих сестрах монахинях.

Граф сидел, кое-как уместившись на крохотном диванчике, согнув длинные ноги и упираясь коленями в подбородок. Пиджак он снял с позволения Анны и был в безукоризненно белой рубашке в тонкую голубую полоску, которую надевал на службу, аккуратно заправленной под ремень на тонкой талии, и в узком темно-синем галстуке. Бесцветные светлые волосы падали на лоб, он беспомощно щурился от солнца, слепящего глаза. Он уже взмок и то и дело нервно оттягивал липнущую к телу рубашку. Анна думала, не предложить ли ему снять галстук и расстегнуть ворот, или он будет чувствовать себя неловко?

— Как вы, Питер? Солнце вас не беспокоит? Может, задернуть шторы?

— Нет-нет, мне хорошо, спасибо, спасибо.

Анна сидела в кресле с прямой спинкой по другую сторону каминчика с газовой горелкой за черной чугунной решеткой. Сверху, на полке стояла синяя с золотом вустеровская кружка,[113] тоже подарок Гертруды.

С «посещения» прошло два дня, и Анна вернулась к обычной жизни, разве что ее обычная жизнь была теперь столь необычна. Про себя она думала, что он ничего не говорил об этом; наверное, потому, что считает несущественным, как тот факт, что она никогда не видела Галилейское море, о чем он не помнит. Иногда ей казалось, что она сходит с ума.

С Анной произошло нечто ужасное. Это случилось некоторое время назад и продолжалось. Она ужасно, ужасно влюбилась в Графа. Разумеется, она никому не сказала об этой невозможной любви.