Модели культуры - Рут Бенедикт

для современного наблюдателя именно они, а не растерянные и измученные женщины, которых они объявили ведьмами и предали смерти, были психоневротиками пуританской Новой Англии. То всепоглощающее чувство вины, какое они изображали и требовали как от себя, так и от своих учеников, в даже немного более здравомыслящей цивилизации можно найти только в лечебницах для душевнобольных. Для них спасение было возможно только после признания греха, которое повергало жертву, иногда на годы, в раскаяние и ужасные муки. Служитель был обязан вселить страх перед адом в сердце даже самого маленького ребенка и требовать от каждого новообращенного эмоционального принятия своего проклятия, если Бог сочтет нужным его проклясть. Во всех архивных записях пуританских церквей Новой Англии этого периода – будь то записи о ведьмах, неспасенных детях, еще не достигших отрочества, или таких понятиях, как проклятие и предопределение – мы столкнемся с тем, что по слегка изменившимся нормам нашего поколения, группа людей, которые возвели культурную доктрину того времени в абсолют и со всеми почестями претворили ее в жизнь, стали жертвами недопустимых отклонений. С точки зрения сравнительной психиатрии они попадают в категорию «ненормальных».

Схожим образом культура нашего поколения поощряет крайние формы удовлетворения своего эго. Романисты и драматурги снова и снова в качестве семьянинов, служителей закона и деловых людей изображали неисправимых и высокомерных эгоистов. Образы эти встречаются в каждом обществе. Как и поведение пуританских богословов, их образ действий зачастую еще более противообщественен, чем у тюремных заключенных. Страдания и разочарования, которые они приносят всем, кто их окружает, пожалуй, не имеют себе равных. Вполне возможно, что степень психического отклонения у них не меньше. Тем не менее им доверяют влиятельные и значимые должности, и они, как правило, являются отцами семейств. Они оказывают неизгладимое влияние как на своих детей, так и на структуру нашего общества. В наших пособиях по психиатрии они не описаны, потому что их поведение поощряется каждым догматом нашей цивилизации. В действительности они так уверены в себе, как может быть уверен лишь тот, чьи ориентиры лежат в основе его собственной культуры. Тем не менее, психиатрия будущего, вполне вероятно, подробно изучит наши романы, газеты и публичные записи дабы пролить свет на тот тип ненормальности, которому она в противном случае не стала бы доверять. В каждом обществе именно в рамках этой группы людей, которых культура поощряет и чье поведение закрепляет, развиваются порой самые крайние формы человеческого поведения.

Социальное мышление в настоящее время не имеет более важной задачи, чем осмысление и изучение относительности культуры. Последствия такого подхода крайне важны как для социологии, так и для психологии, и нам необходимо трезво и со всей научной ответственностью осмыслить современные представления о взаимодействии с разными народами и о том, что нормам свойственно меняться. Утонченные нравы современности сделали из социальной относительности, даже в той небольшой области, которую они признали, доктрину отчаяния. Стало ясно, что они не соответствуют общепризнанным мечтам о постоянстве и совершенстве и иллюзиям того, что личность независима. Оказалось, что если человеческий опыт должен отказаться от них, существование окажется лишенным смысла. Но такой подход к дилемме человека может быть выставлен анахронизмом. Только неизбежное культурное отставание заставляет нас настаивать на том, что старое должно быть вновь открыто в новом, что нет иного решения, кроме как найти определенность и стабильность старины в способности нового к изменениям. Признание относительности культуры несет в себе свои собственные ценности, которые не обязательно должны совпадать с абсолютистскими ценностями. Оно бросает вызов устоявшимся взглядам и вызывает острые и неприятные ощущения у тех, кто был воспитан в соответствии с ними. Она вызывает уныние, ибо ставит под вопрос старые догмы, а вовсе не оттого, что сложно по своей сути. Как только новое мнение превратится в привычное убеждение, оно станет еще одним надежным оплотом благополучия. Тогда связь между нашей верой и действительностью станет теснее, а наши надежды и терпимость будут основываться на сосуществующих и в равной степени значимых моделях жизни, которые человечество сотворило из исходной первоосновы существования.

Послесловие

В серии «Методы антропологии», выпускаемой с этого года ИЭА, вышел русский перевод бестселлера Рут Фултон Бенедикт (1887–1948) “Patterns of Culture” (Benedict 1934b). Дж. Стокинг определял книгу, как самую влиятельную из всех написанных американскими антропологами в XX в. (Stocking 1974: 73). О признании прославленной ученицы Франца Боаса, и отнюдь не в одних узкопрофессиональных кругах, свидетельствует хотя бы появление ее портрета на почтовом стандарте США (вторично такой честью удостоилась лишь Маргарет Мид).

У русскоязычной аудитории уже имелась возможность ознакомиться с двумя другими важными работами Р. Бенедикт, хоть и разного калибра: вначале появился перевод ее статьи (Бенедикт 1997), точнее доклада на XXIII Международном конгрессе американистов «Психологические типы в культурах Юго-Запада США» (Benedict 1928); а затем пришла очередь и книги «Хризантема и меч» (Benedict 1946), вышедшей в популярной «росспэновской» серии (Бенедикт 2004).

В этой стране осмыслить антропологический подход исследовательницы из США стремилось предыдущее поколение этнографов, хоть и делало это по-своему, с марксистско-ленинских позиций, как утверждалось в ту пору. Советские критики, слишком широко трактовавшие философские основы методов и теорий западных ученых, ставили в упрек представителям школы “Culture and Personality” фрейдизм.

Действительно, в годы, предшествовавшие написанию «Моделей культуры», их автор(ка) подпала под магнетизм идей великого венца, отчасти через Э. Сэпира, с которым она тогда особенно сблизилась. Но непосредственно в рецензируемом труде следы этого влияния распознаваемы разве что в некоторых терминах «остаточного» характера: у квакиутль (кваквакьавакв) в их стремлении к престижу она усмотрела мегаломанию, у добуанцев – паранойю; в случае зуньи вскользь отметила, что их дети должно быть вовсе не страдали Эдиповым комплексом (с. 127). Ни о психоанализе, ни о каком-либо из его столпов в книге ни единым словом не упомянуто. Гораздо больше Бенедикт была увлечена ницшеанскими типами аполлонического и дионисийского, что особенно сказалось на тексте трех глав: о зуньи, менее – о Добу, еще менее – о квакиутль. Вряд ли культурный релятивизм «Моделей культуры» психологичен в чем-то сильнее, чем сочинения прочих классиков Исторической школы и самого Боаса. Все, что антрополог хотела сказать читателю, вынесено в название книги, не более.

Поэтому имеет смысл коснуться вопроса, откуда брались все эти ярлыки, навешанные отечественными учеными. Ю.П. Аверкиева, единственная, кому посчастливилось, вероятно, слушать лекции у «д-ра Бенедикт» в 1930/31 году в Барнард-колледже, первое время по возвращению в Ленинград еще передавала ей учтиво приветы через «папу Франца» (JA/FB 05/09/1931, 12/19/1931). В дальнейшем же, по-видимому, именно Юлии Павловне принадлежал зачин в истории заблуждения, длящегося по сей день. Так в статье с характерным названием «Этнофрейдизм в США» она писала: «“Учение” Сепира было подхвачено Р. Бенедикт.