Здравствуй, комбат! - Николай Матвеевич Грибачев

над закрайком, вскинув руку с автоматом, кричал, красный от напряжения:

— Огонь, огонь!.. Пошла дубинушка!.. Огонь, огонь!

Срывался на секунду, захватывал полную грудь чадного холодного воздуха, выталкивал отрывисто:

— Бей… не жалей… Гляди веселей… Огонь… огонь…

И — оборвал, пошатнулся, дернулся, словно кто-то невидимый ударил сверху дубовым поленом. В первое мгновение даже не почувствовал боли, удивился, потом подумал, что, наверное, слегка задело. Но, опустив глаза, увидел повисшую руку, внезапно ощутил нестерпимое жжение, побледнел — половина ладони с четырьмя пальцами висела на куске кожи, зазубринами болела кость, на сапоги хлестала кровь. Поняв, что произошло, выматерился зло, крикнул ординарцу:

— Перевяжи!

Ординарец достал пакет, делал закрутку на кисти, чтобы остановить кровь, руки дрожали, бубнил:

— Я сейчас, сейчас… На командный пункт надо, к фельдшеру… Отвоевались…

— Я тебе отвоююсь!.. Пока кто на ногах — ни с места, понял?.. Ни черта ты не умеешь, иди за фельдшером.

— Сбегаю… Сейчас сбегаю…

С каждой секундой боль усиливалась, перетекала на плечо, перед глазами плыли какие-то мазутные пятна, радужные блики. На одно короткое, стремительно промчавшееся мгновение Заварзину даже показалось, что солнце село, пал вечер и над землей стелется умиротворяющая тишина, пахнущая почками вербы и талой водой. Он даже вздохнул с облегчением, как человек, закончивший тяжкую работу, но затем снова в уши ворвался автоматный треск и утиное кряканье минометов, прорисовались танки, волочащие за собой еще более удлинившиеся и набрякшие синевой тени.

Придерживая на животе тяжелую сумку, запыхавшись, прибежал фельдшер, привычным движением завернув рукав шинели, заляпанный кровью, наложил жгут, забинтовал, подвесил руку к груди. И пока он это делал, Заварзин вдруг осознал то, что уже некоторое время смутно сочилось в сознание — «музыка» справа в самом громком варианте закончилась, стихает. Что там происходит — победа, поражение? Кто выиграл и радуется, кто проиграл и платит — жизнью людей, исковерканными, брошенными на поле боя пушками, танками? Или, как в шахматах, ничья? А затем, — он не мог бы сказать, через минуту или двадцать, — время для него стало вязким, как смола, закупорилось в своих берегах, — увидел, что и танки, и немецкая пехота отходят, втягиваются в седловину между холмами, истаивают в полыхающей языками, искрящейся снежной пыли. Подумал, что опять галлюцинация от боли, вроде уже привидевшейся темноты п тишины, но услышал голос ординарца:

— Уходят!

Уходят? Почему? Что случилось? Об этом можно было только гадать, но гадать было некогда и ни к чему. Подошел Ираклий Брегвадзе, уставший, с пригасшими глазами, покачал сокрушенно головой:

— Носилки сделать, сам пойдешь?

— Куда?

— Знаешь.

— Перележу немного. Свяжи с полком.

Поглотил чуть не горсть пирамидона. Докладывал, сидя прямо на земле, покачивался от боли, держал трубку в левой руке, сдвинув на бок ушанку.

— Отошли, говоришь, немцы? — басил командир полка. — Не уйдут, полезли в бутылку, а мы пробку заткнули. Правее наши части прорвали фронт, наступают. Чего это у тебя голос квелый?

— Зацепило малость.

— Ничего, раз на ногах, и пить сможешь, и плясать тоже. Батальон свернуть, двигаться по правому берегу на Парамоновну, дня два передохнете. И тебе по пути, медсанбат уже снимается, будет рядом.

Но, прежде чем свертываться и уходить, предстояла печальная работа — собрать раненых, похоронить мертвых. Как всегда у атакующего по открытой местности, тем более без быстрого достижения цели, у немцев были огромные потери, но и батальон, если считать оставшихся в строю, уменьшился на греть. Кто-то предложил, ссылаясь на крайнюю усталость солдат, приспособить для братской могилы отвершек промоины, но на него цыкнули товарищи.

Вскоре на вершине холма, далеко видного со всех сторон, даже из заречья, застучали лопаты, с интервалами покатился грохот — рвали тяжелый грунт связками гранат. Когда давали прощальный залп, Заварзин тоже расстрелял обойму левой рукой, по небритой щеке к подбородку сползла слеза — сам удивился, прежде все понимал трезво, только в отрешенности стыли глаза и ходили желваки на скулах. Нервы сдают? Заходящее солнце, красное к ветру, бросало на серые лица людей, на свежий холм быстро слабеющий, печальный свет.

Неловким движением нахлобучил Заварзин ушанку, попросил свернуть цигарку, сказал Брегвадзе:

— Принимай батальон, в заместители бери Бородулю. Я отвоевался.

— Может, обойдется?

— С одним пальцем на правой руке? Разве что в интенданты подамся, и то в левшу переквалифицироваться придется.

Помолчал, вздохнул, улыбнулся — становился снова самим собой, каким его знали — гусаром:

— Зато Анка теперь от меня никуда не денется. С месяц проваландаюсь в медсанбате, возьму штурмом или подкопом… Женюсь скорей всего.

— Ты — женишься?

— А что? Отгулял на воле полностью. Будете плохо воевать, гусариков в подмогу пришлем…

Уходили в синих сумерках, при свете первых звезд — притихшая степь с холмиком свежей братской могилы засыпала, растворялась в морозном мареве наступавшей ночи. По горизонту еще вспыхивали зарницы орудийных залпов, светили пожары, в небе, незримые, гудели самолеты, шли в разведку или на бомбежку, а пустынная земля отходила от грохота, воя, проклятий и стонов, отодвигала в прошлое только что кончившийся день с его яростью и кровью. Многое протекло тут — закрывалась она лесами и оголялась, видела плуги и винтовки, тачанки и танки, рожала пшеницу и становилась пустырем. Многое протекло и многое протечет, а что — кто скажет, кто увидит заранее?

1971

Единственная высота, с которой человек виден в подлинной сути своей, — это его дело.

«В результате 15-дневных ожесточенных боев войска Южного фронта отбросили противника на западный берег реки Северный Донец и на южный берег реки Маныч. В ходе наступления разгромлены вновь пополненные 17-я и 23-я танковые дивизии немцев, нанесены большие потери 6-й и 11-й танковым дивизиям, 306-й, 336-й пехотным дивизиям, дивизии СС «Викинг», 16-й и 28-й моторизованным дивизиям, 7-й авиаполевой дивизии и другим частям».

Из доклада Военного совета Южного фронта Ставке

«Сообщена волнующая новость. Мощная вражеская армия разгромлена и взята в плен вместе со штабами и генералами. Битва, которая решит все, выиграна. Сталинград! Озаряются счастьем лица, повсюду радость. Во Франции, во всем