Здравствуй, комбат! - Николай Матвеевич Грибачев

вал» и удержать Донбасс; что для этой цели, — и это вскрыто всеми видами нашей разведки, создана крупная группировка прорыва.

Против нее нашим командованием приняты меры. А что же заварзинский батальон?

Его вывели на эти высоты, по своему положению самые заманчивые из близлежащих, потому что он был свободен и находился рядом, вывели на всякий случай, для подстраховки — в качестве возможного заслона, в качестве резерва, как выйдет по обстоятельствам.

Вышло то, что в предположениях занимало самое последнее место — бой.

В итоге всех сложных действий двух сторон, преднамеренных и вынужденных, и сложилась для батальона острая обстановка. Два вспомогательных клина немецкого прорыва размочалились и завязли в нашей обороне, но один, в самом центре, пробил ее и, не сумев расшириться у основания, узким лезвием дотянулся до плацдарма с господствующими высотами. Случайность, каких на войне бесчисленное множество. Между тем правее, километрах в двенадцати — пятнадцати, ближе к Ворошиловграду, наши войска наносили в середине дня мощный удар под основание немецкой группировки, и эту «музыку» комбат сейчас слышал.

Но если тревожился капитан Заварзин, пытаясь увязать происходящее с положением на фронте, то не меньше, а гораздо больше тревожился и командир немецкой группировки. Не сует ли он ногу в медвежий капкан? Признаков расширения прорыва нет, фланги голы. Приказ надо выполнять, нового не поступало, но что дальше?

Призраки Сталинграда маячили теперь по горизонту и, пусть не в тех масштабах, слишком часто становились явью.

— Заерзали, — сказал лейтенант Борисов, глядевший в бинокль. — Сейчас опять полезут. Хоть бы скорей вечер.

— А вечером они брататься придут?

— Ну, все же успокоятся.

— Не жди. Сегодня они и ночью покоя не дадут. Особенно если подкрепление получат.

Но пока немцы не атаковали — редко били с места танки, всхрапывали тяжелые минометы, пехота вела ленивую перестрелку на флангах, с первой и второй ротами. Заварзину сообщили, что потеряна связь, замолчал телефон — наверное, перебит провод. Если без разговоров со штабом полка можно обойтись, помощи все равно не будет, то с артиллерией дело обстояло хуже — она осталась «без глаз», без корректировки. Комбат выругался, — не было печали! — пошел на командный пункт. Ординарец сунул ему в руку кусок хлеба с ломтем сала, он будто не понял, что к чему, машинально положил в карман полушубка.

— Да поешьте вы, товарищ капитан!

Блеснул глазами, подмигнул:

— Шнапсу достанешь — поем.

На командном пункте адъютант старший сообщил, что связисты пошли искать обрыв, что он разговаривал с командиром первой роты. Нервничает Скорохватов — как бы не зашли в тыл, лог у него широкий, с мелким кустарником. Насочатся и ударят в спину… И патронов мало, подносчики не справляются, далеко таскать от берега.

— А что с политруком?

— Соболев контужен.

— Передай Скорохватову — фантазии оставить! Когда насочатся, тогда пусть и нервничает. А то сам приду — дам чертей!

— Ты уверен, что не пойдут в обход?

— Что они, дураки, чтобы распыляться? Кулаком не прошибешь — растопыренными пальцами тем более… А подносчикам, пока передышка, пусть помощь подкинет.

Закурил, затянулся, сказал, словно размышляя вслух:

— Я вот думаю — почему немцы мямлят? Выжидают чего-то?

— Сейчас полезут.

— Знаю. А все ж таки что-то тут не так.

Между тем на западе край тучи медленно поднялся, как занавес перед последним актом, блеснуло солнце, пригрело щеки, зажгло веселым блеском снега. Все предметы впервые за день приобрели твердые, присущие им очертания, разнообразно окрасились — багрово полыхнул танковый след, все, что осталось от Паныгина; рыжими стали воронки от снарядов и глинистые обрывы, зеленоватым серебром замерцали кустики полыни, свекольно проступили вихры краснотала, в манящей покоем, уже предвесенней синеве открылись заречные леса. Там еще клубились уходящие облака и косо освещенная солнцем земля была светлее, радостнее неба. В глазах солдат перестали мельтешить хлопья снега, виделось далеко и резко, цель садилась на мушку прочно.

— Весна скоро, — вздохнул адъютант Бородуля. — Журавли домой полетят.

— Журавли — это сойдет, — отозвался Заварзин. — Лишь бы не мессеры. Вон как расчистило и обрисовало!.. Между прочим, представляю, как меня поносят сейчас в медсанбате — натрепался и умотался.

— Икается, что ли?

— Пока нет, за дальностью не доходит. Кончим тут, записку пошлю. Со стишками про елочку, как Ираклий советовал.

— Если до того нас не кончат.

— Сидит ворон на дубу, он играет во трубу!.. Не каркай, меня не возьмет.

— Тогда не лезь, куда не надо. Без тебя в третьей не обошлось бы?

— Не знаю… Разрубят там, закувыркаемся через голову. Так что, может, и опять придется идти.

И пришлось.

В пять часов немцы, решив, очевидно, во что бы то ни стало выполнить задачу, еще раз навалились на третью роту, которая стала комом поперек горла. Четыре танка и часть автоматчиков остались на охране флангов, все остальное медленно, с угрожающей обстоятельностью двинулось вперед. Танки не спешили, стреляли выборочно, прицельно, солдаты часто залегали, вели огонь с места — они уже отяжелели, не хватало сил для длинного броска.

Эта атака показалась Заварзину похожей на оползень, тяжелый, неумолимый, который подминает под себя леса и сдвигает фундаменты зданий, видел такой под Адлером, когда бродил по туристской путевке. Натянул поглубже, до бровей, ушанку, прокричал Боро-дуле:

— Я в третью. Скажи Брегвадзе, пусть подбросит по рву подкрепление. Все, кроме корректировщиков, в строй!

Восстановилась связь, артиллеристы нащупали передний рубеж атаки, вели беглый огонь, работали, наверное, в одних гимнастерках, спешили. Рыжими вымахами фонтанировала земля. Временами, как соломенное чучело для штыковой практики, швыряло на воздух солдата, еще больше оставалось их на месте недвижными, темными пятнами. Но немцы продолжали движение, а со стометровки покатились все вдруг — без бинокля различались обветренные, мокро блестевшие лица со впалыми щеками, безголосые, широко открытые в нехватке дыхания рты. Левый фланг роты был вдавлен в землю, стерт. Лейтенант Борисов кинулся туда, чтобы не дать немцам распространиться вниз по оврагу — шла беспорядочная схватка, каждый сам себе главковерх, всаживались очереди в упор, изрешечивая, перерубая. В узостях промоин рвали гранатами противника и себя.

В центре роты тоже вот-вот могло кончиться крахом. Дело дошло до гранат и выстрелов в упор, кое-где немцам удавалось даже преодолеть закраек, схватывались в рукопашной, сцепившись насмерть, катились на дно оврага. Удержаться помогло подкрепление из второй роты, которое привел сам Ираклий Брегвадзе, — меньше измотанные, в компактном построении, ударили внезапно, яростно. Закраек оврага выстилался мертвыми, под низким солнцем на снегу багрово проступали красные пятна и полосы; немцы сбились с темпа атаки, потеряли уверенность, некоторые отползали, бежали. Капитан Заварзин, ощущая, что решают секунды, приподнялся