Звонок из Мемфиса - Андрей Михайлович Коротаев

class="p1">Волгин с Валей, как две капли похожей на Мэрилин Монро, расположились вдвоем в президентском кабинете у огромного трехмерного телевизора, ожидая обещанного салюта. Заиграл и закончился гимн Олимпийского движения, на экране появился диктор советского телевидения.

– Олимпийские игры планеты Земля объявляются открытыми, – торжественно объявил он и посмотрел в камеру так, словно кроме президента СССР журналист никого не любил.

Волгин довольно улыбнулся. Президент удобно развалился в мягком кресле и разлил коньяк. Валечка тоже пила: программа измеряла объем алкоголя, корректируя трезвость беби-доллс.

– Посмотри, Валечка, какой восхитительный салют!

– Да, Леонид Ильич! Вы-ы‐ыпьем еще раз.

– Давай.

Президент с удовольствием смотрел на рвущиеся из «Кольца» фонтаны огня. Он не обратил внимания, как Валя, поднеся коньяк к прелестному личику, конвульсивно дернулась. Она выронила бокал из рук, испуганно вскрикнула:

– Ле!.. – и упала на пол.

Волгин изумленно посмотрел на беби-доллс, не понимая, что произошло, промолвил:

– Валечка! Нельзя же столько пить.

21.50 Дня равноденствия 2222.

Креатура, Москва, ресторан «Луи Баттоно» в Кремле

В Креатуре в Москве, в кремлевском ресторане «Луи Баттоно», сидели Зевс и Моника. Зевс был в белоснежной, расшитой орнаментом тунике с золотой надписью «Ничто не слишком», с чуть более свежим, чем обычно, лицом. Он чувствовал себя отменно, словно заряженная батарейка.

Моника, с ослепительной улыбкой, в черном длинном платье с открытым декольте, в жемчужном ожерелье и таких же браслетах, сидела рядом с ним, одной рукой держась за ладонь Зевса, а другой подняв бокал с шампанским.

– Выпьем за любовь! – пропела Моника.

– Хотя бы за ее понимание, – провозгласил Зевс.

Они легонько чокнулись бокалами. Раздался мелодичный звон стекла. Влюбленные пригубили шампанское.

– Спасибо тебе за Беллуччи, честно, – сказала Моника, крепко сжав его руку.

Над Кремлем заискрили молнии, неожиданно погас свет. Так, словно выключили электричество. Пространство Креатуры свернулось в точку и исчезло. Планета погрузилась во мрак.

22.00 Дня равноденствия 2222.

Красная Лавра – Вилла Эстома Богли

Дворецкий обслуживал вернувшихся из путешествия Эстома и Медею. Пара сидела за накрытым столом при свечах. Свет в поселке отключился.

– …Где же обещанное обручальное кольцо? – Медея была удивительно хороша, доброе открытое лицо, свежая рубашка, наброшенная на тело. Эстом оделся сообразно своей решимости сделать возлюбленной предложение.

– Одну секундочку, любовь моя. – Чиновник вышел из-за стола, спустившись вниз. В укромном месте он прятал сейф с драгоценностями, среди которых было и красивое обручальное кольцо, которое Эстом собирался подарить одной из своих пассий, но вовремя одумался. «Ну вот и пригодилось», – довольно думал он о своей смекалке.

Выйдя в темный двор с фонариком, вице-премьер с удивлением увидел, что центральные ворота виллы открыты. Из бассейна пили воду шесть вороных лошадей.

– Мастер Богли?

Некто невидимый, подойдя сзади, заломил руки Эстома за спину, грубо просунул их в металлические обручи, защелкнув замки.

Ошарашенный происходящим Богли молчал. Из темноты появились во всем черном сикхи. Таких воинов чиновник видел в поездках по Индии. Одетые в свободные балахоны с мечами, в чалмах украшенных жемчугами, они обменивались короткими командами на незнакомом языке.

Эстом в отчаянии обернулся, взглянул в слабо освещенные свечами окна столовой. Медея вышла на веранду, равнодушно наблюдая за сценой. Затем она ушла внутрь. Богли в кандалах посадили в карету.

– Да хранит Господь Землю Русскую, – услышал он голос стража.

– Аминь, – то был голос Медеи, или ему показалось.

22.10 Дня равноденствия 2222.

Где-то в Креатуре – остатки разрушенного Вавилона

Гильгамеш полулежал перед кувшином винных кодов, опершись спиной на стену зиккурата, частично разрушенного электрическим вихрем в Креатуре. Неутихающий сильный ветер стегал тело песком. У правой ноги образовалась воронка. Конус расширялся, открывая под собой пространство, куда бог посмотрел с интересом, но без удивления.

Там, с высоты персикового дерева, на которое он залезал в детстве, Гильгамеш увидел царский сад в Уруке, городе своей юности. Во двор вышел отец – молодой, веселый царь Лугабальда с красавицей женой.

– Эй, Герой! – крикнул он.

– Да, отец.

– Видишь, Нинсун, – обратился он к жене. – Как красив наш сын. Не хочешь вернуться к нам?

Нинсун улыбнулась, а баал ответил отцу:

– Люди не отпускают меня.

– Когда-нибудь отпустят. Лови! – Царь подбросил ему сверкающий предмет: – Отнеси роман в хранилище.

– Его же никто не прочтет. Тем более, про любовь, – заметил сын. – И не поймет.

– В этом смысл страсти – существовать!

Урук накрыла песчаная буря. Лугабальда на прощанье махнул рукой и, поторопив жену, поспешил в дом. Песок замел воронку. Гильгамеш посмотрел на упавший к ногам золотой цилиндр. Змеехвост перехватив взгляд хозяина, взял и подал «Послание богов Шумера и Аккада» ему в руки. Юноша отнес текст в зиккурат. Бросил на пол, даже не взглянув на поваленные землетрясением стеллажи со свитками. Уже выходя, он протер ладонью запыленную надпись над хранилищем, которая, почувствовав внимание к себе воспламенилась:

ЛЮБОВЬ НЕ ПОБЕДИТЬ!