В огне повенчанные. Рассказы - Иван Лазутин

И вдруг улыбка, как вспышка яркого света, озарила обросшее седой щетиной лицо Богрова.

— Франц?! Неужели это ты?!

— Уж не узнаешь ли ты меня, Иван? — осклабился Франц, переводя взгляд с пленного на Отто.

— Я узнал тебя, Франц!.. Я узнал тебя по твоим родинкам на правой щеке. Это созвездие из семи звезд у нас в России называют Большой Медведицей. Когда я сказал об этом твоей матери, она с тех пор стала называть тебя медвежонком.

Рука Франца, в которой был зажат пистолет, расслабленно опустилась. Он весь как-то съежился, словно ожидая удара в лицо, от которого ему не устоять на ногах.

К лицу Богрова прилила кровь. Голос его окреп. Развернув плечи, он стоял, на маленьком пригорке, поддерживаемый опешившими солдатами.

— А ну, сними фуражку, Франц!.. Хочу взглянуть, сохранились ли у тебя две седые прядки на макушке. Чего ты так побледнел? Не узнаешь того пленного работника, который вытащил тебя из огня и чуть не сгорел сам?..

Франц стоял перед Богровым и не мог вымолвить слова. Он узнал его. Перед Францем промелькнули картины его далекого детства. Богатырь Иван несет его на плечах… Иван учит его плавать… Иван вытаскивает его из огня, когда занялась пожаром конюшня, на чердаке которой от страха спрятался он, двухлетний Франц, вздумавший развести костер на сеновале…

— Кому говорят — сними фуражку!.. — потребовал глухим голосом Богров.

Франц подносил руку к фуражке медленно, толчками, будто в первую же секунду, как только он ее снимет, с его плеч скатится голова.

Все отчетливо увидели на макушке у Франца две серебряные пряди.

Отто и раньше видел эти пряди, знал их происхождение.

— Маленькая отметинка от огня… Цела… Я хорошо помню ее. У тебя на этом месте черные волосы так и не выросли… А у меня… — Здоровой рукой Богров рванул борта шинели так, что отлетели два верхних крючка. Сжав в кулаке ворот гимнастерки, он с силой потянул его на разрыв. В следующую минуту все увидели грудь пленного — она была в розовых рубцах от ожогов и в шрамах. — Видишь, у меня тоже осталась память… — Судорожно глотнув воздух, Богров облизал спекшиеся губы и хрипло проговорил: — Франц, ты не забыл, как после пожара, когда я вышел из больницы, где меня чудом спасли военные врачи, твоя мать отслужила в кирхе молебен за мое здоровье? Ты был рядом со мной, когда она на коленях при твоем отце поцеловала мне руку… Ты это должен помнить, Франц.

Засунув пистолет в кобуру, одной рукой он держал фуражку, прижав ее к груди. Он был повержен. Не знал, что делать дальше. Он брал Париж..: В Киеве на его глазах падали во рвы расстрелянные старики, дети и женщины… В Белоруссии он своими руками поджигал детский дом, в котором были заперты дети и воспитатели…

— Ну так что? Как ты будешь расстреливать меня, Франц, — с «Интернационалом» или без него?

— Вас… зовут… Иван? — дрогнувшим голосом спросил Франц, забыв в эту минуту, что рядом с ним подчиненные ему солдаты, что показывать перед ними свою слабость не подобает офицеру.

— Как и всех пленных русских, меня, когда я был у вас работником, звали Иваном… Хотя в церкви я окрещен не Иваном. А моего сына… зовут Егором. Он вырвался сегодня ночью из вяземского котла. Если он доживет до того светлого дня, когда мы войдем в Берлин… и если твой сын очутится в огне — он спасет его.

Слова Богрова, который из последних сил старался удержаться на одной ноге, чтобы не упасть, падали на душу Франца как удары ременного хлыста.

Словно очнувшись от тяжелого сна, Франц выхватил из сумки низкорослого солдата ракетницу и одну за другой пустил в небо три красные ракеты. Тут же отдал приказание:

— Немедленно прекратить работу!.. Все, что погрузили на машины, доставить на пункт сдачи! Так и передайте шоферам! Всем в землянки и ждать моей команды!

— А что с пленным, обер-лейтенант?.. Он упадет, если мы бросим его, — спросил розовощекий солдат-верзила.

— Аккуратно положите на землю и марш за носилками!

— На них унесли раненого полковника, а больше носилок нет, — прогудел солдат-верзила.

— Я что сказал?! — Франц посмотрел в глаза верзиле так, что оба солдата поняли: если они немедленно не доставят раненого пленного в медсанбат, им несдобровать.

Боязливо косясь на обер-лейтенанта, солдаты бережно положили Богрова на снег и побежали в сторону автомашин, где по сигналу ракет сборщики трофеев уже залезли в кузов.

Богров лежал на спине, широко разбросав руки и закрыв глаза. Лицо его опахнула мертвенная бледность. Казалось, он был мертв.

Франц встал на колени. Нащупав у Богрова пульс, он угрюмо взглянул на Отто.

— Ну что?.. — спросил Отто.

— Потерял сознание.

А когда Франц встал и стряхнул с рук грязный снег, то посмотрел на Отто так, что тот на шаг отступил.

ГЛАВА XXXI

Придя в сознание, Григорий боялся открыть глаза. Некоторое время лежал не шелохнувшись, прислушиваясь к доносившимся до его слуха звукам. Где-то совсем близко пилили дрова. «Вжик-вжик, вжик-вжик…» Потом в это однообразие ритмично повторяющихся взвизгов пилы врезался захлебистый, переходящий на вой собачий лай. А вот послышался звук, похожий на скрип отворяемых ворот. Звякнула щеколда…

Во рту ощущался привкус горечи. Потрескавшиеся губы слипались от сухости… Спину жгло. «Где я?.. Что со мной?..» — мучился в догадках Григорий, продолжая напряженно вслушиваться в долетающие до него звуки.

Наконец открыл глаза. Огляделся… По прокопченному потолку лениво и вразброд ползали толстые рыжие тараканы. Повернул голову к бревенчатой стене. И снова та же картина: из темных щелей, поводя усами, выглядывали тараканы.

Под щекой Григория лежала старая, вытертая дерюга, пахнущая горячей пылью от кирпичей. Наволочка на подушке была настолько ветхая, что из нее острыми остьями торчали перья.

Сердце билось частыми упругими толчками. «Наверное, высокая температура, — подумал Григорий. — Так у меня билось сердце в детстве, когда болел скарлатиной. Тогда тоже так было: жар, сохло во рту… А когда температура стала выше сорока, потерял сознание…»

Григорий закрыл глаза. Равномерное вжиканье пилы, собачий лай и еще какие-то незнакомые скрипы и стуки… — все это вдруг заслонилось страшной картиной последней ночи, когда остатки полка шли на последний рубеж атаки. Большая, без единого кустика равнина, покрытая пеленой рано выпавшего снега, до рези в глазах освещена повисшими в небе ракетами. И, как назло, опускаются они медленно-медленно… Правее второго батальона, в состав которого вошли саперная команда капитана Дольникова и отряд знаменосцев, идут матросы-черноморцы. Кругом все горит… Белым-бело… Видно как днем. Слева, на горе, пылает подожженная немцами деревня. На окраине ее, на взгорке, горит деревянная мельница. Она похожа на прикованную к земле сказочную жар-птицу: машет огненными крыльями, а взлететь не может. Справа белоснежную равнину обрамляет лес. Вековые ели, облитые бензином, пылают жарким огнем. Стреляют слева, со стороны горящей деревни. Из пулеметов и минометов бьют справа, с опушки пылающего леса… Впереди, в старинном смоленском селе, закрепились немцы. Лобовой, фронтальный огонь с каждой секундой становится все интенсивнее, все прицельнее… Бьют из орудий всех калибров и минометов.

Раздается чья-то решительная команда: «Второму батальону держать курс прорыва на стога!..» На фоне белого поля шесть темных стогов сена выделяются очень четко.

Прижимая к бедру противогазную сумку со знаменем, Богров-старший вдруг начинает припадать на левую йогу, потом бежит все медленнее и медленнее. Егор бежит рядом с ним. Пытаясь перекричать гул рвущихся снарядов и мин, сын что-то хочет сказать отцу, но тот машет рукой и, стреляя на ходу, хромая, продолжает бежать к стогам, куда двигаются остатки батальона и отряд черноморцев. И вся эта людская лавина цепями, словно морские валы, выплескивающиеся из леса, с раскатистым криком «а-а-а-а-а…» устремляется на затопленную со всех сторон ярким светом белую равнину и катится к темным стогам, обрамляющим кромку белого поля, пеклеванного черными воронками от взрывов.

И вдруг… Какой продуманный расчет врага!.. Из-за стогов, поводя стволами орудий, медленно выползают тяжелые танки. Видны даже кресты на башнях. Вместо спасительной передышки, которую сулили стога, бойцы полка оказались один на один с танками. Возвращаться назад нет смысла: миновали уже две трети равнины.

— Гранаты и бутылки к бою! — звучит чья-то надсадно-хриплая команда, и Григорий отчетливо видит, как бежавший впереди него матрос-богатырь с двумя золотыми шевронами на рукаве бушлата (Казаринов приметил его перед первым броском прорыва, когда матрос уступил свой окоп генералу Веригину) поднимает высоко над головой бутылку с зажигательной смесью; в правой руке, отнесенной назад, он держит противотанковую гранату.