Миф об идеальном мужчине - Татьяна Устинова

– Я буду работать, Клава, – повторил он отчетливо. – Тебе придется к этому привыкнуть. Жить со мной трудно. Я или все время на работе, или все время думаю о работе. Конечно, иногда я о ней забываю, – и он ухмыльнулся так, что Клавдия покраснела в темноте, – но чаще все-таки помню. Постарайся уснуть. Я тебя растормошил, конечно…

И он тихо прикрыл за собой дверь.

Она осторожно, как стеклянная, легла на диван, как будто боялась, что стекло разобьется и драгоценные слова вырвутся наружу, разлетятся и больше никогда не вернутся.

Он сказал – тебе придется привыкнуть.

Он сказал – жить со мной трудно.

Тебе придется привыкнуть. Жить со мной трудно.

Он собирается с ней жить?! Он хочет, чтобы она к нему привыкла?!

Она перевела дыхание и подняла к глазам руку, чтобы удостовериться, что это действительно она и что она не бредит. Потом пощупала перину. Рука была настоящая, и перина тоже казалась настоящей.

Так не бывает, сказала она себе. Не бывает.

Так не бывает, но так есть.

Она полежит и тихонько все обдумает. Времени у нее полно, и Андрея, в присутствии которого думать она совершенно не способна, рядом нет. Она все-все обдумает и поймет.

Как он сказал?

Он сказал: привыкай. Жить со мной трудно.

– Я привыкну! – пообещала она вслух и сморгнула слезы, от которых дрожал и двоился свет уличного фонаря.

Сосредоточиться было очень трудно. Нет, сосредоточиться было совершенно невозможно. Такое неукротимое чувство победы он испытывал в жизни всего раза два, и тогда, кажется, оно было как-то бледнее.

Он не будет думать о Клавдии, которая лежит в двух шагах от него, укрытая по шею его одеялом, теплая, сонная и розовая от любви, которой они занимались с таким студенческим пылом.

Да нельзя об этом думать, черт тебя побери, если ты хочешь сегодня еще заниматься работой! Или не хочешь?

Может, ну ее к бесу, эту работу, а? Сейчас я выключу свет, тихонько открою дверь, заберусь под одеяло и…

Очень решительно Андрей Ларионов прошагал в выстуженную ванную и сунул голову под холодную воду. Вода была не просто холодной, вода была совершенно ледяной, и это немного помогло.

Вытирая полотенцем покрасневшую шею, он решил, что сейчас быстренько прослушает кассеты, все обдумает, и у него останется еще полночи на Клавдию. Часа три, не меньше.

Повеселев, он поставил чайник, насыпал в кружку растворимого кофе и закурил.

А почему, собственно, три часа? Завтра, или нет, уже сегодня вечером, она приедет из аптеки прямо к нему, и они смогут заниматься любовью хоть всю оставшуюся жизнь, прерываясь только для того, чтобы сходить на работу. Он не отпустит ее домой. Убедить ее будет нетрудно, повторное нападение очень ее напугало, она согласится пожить у него, а там видно будет… Андрей самодовольно улыбнулся. Он сумеет ее убедить в чем бы то ни было. Она в него влюблена. Эта мысль доставляла прямо-таки чувственное удовольствие. Она в него влюблена уже десять лет. У нее никогда не было мужа, потому что она была влюблена в Андрея Ларионова.

Чувствуя, что нужно снова совать голову в раковину, он глупо помахал руками. Почему-то ему пришло в голову разогнать сигаретный дым, а то он помешает Клавдии спать. Она же не курит…

Он все время улыбался и, ловя в темном кухонном стекле свое отражение, вдруг не узнавал себя. Ему не было холодно, хотя он натянул только джинсы. Стена, к которой он привалился, приятно холодила голую спину.

Не простыть бы, подумал он озабоченно, как будто думал не он, а кто-то другой.

Чайник вскипел, и Андрей налил кипятка в кружку.

– Успокойся, – сказал он себе вслух и не узнал своего голоса. – Ты что? В первый раз, что ли?

Но счет – в первый ли, во второй или в пятнадцатый раз – не имел никакого значения, и он тотчас же почувствовал это. Имело значение только то, что произошло, и то, что еще произойдет. Почему же у него ушло десять лет на то, чтобы догадаться, что ему нужна именно Клавдия Ковалева? Это было очень глупо потому, что он уже спрашивал себя об этом и, понятное дело, никакого ответа от себя самого не получил.

– Ладно, – сказал он себе, – давай поработай немножко. Раньше сядешь, раньше выйдешь.

Наверное, Клава за стенкой решит, что он ненормальный. По ночам не спит, а разговаривает вслух сам с собой.

Еще минуточку, попросил он себя жалобно. Только одну…

Он поставил на стол кружку, подкрался к двери в спальню и приоткрыл ее. Клавдия спала, уличный фонарь освещал ее диким синим светом. По крайней мере, она на месте. Он ничего не придумал, и ему ничего не показалось.

Чувствуя себя идиотом, он захватил из большой комнаты “Панасоник” и вернулся на кухню. Налил себе еще кофе и достал из куртки кассеты.

Послушаем сначала, что там у Ирины…

Сигнал, шуршание пленки, рыдающий голос: “Ира, девочка, это Таня Маркова, мы только что узнали о Сережке… Если нужна помощь… Марков прилетит из Парижа только утром, мы сразу…” Андрей прислонился затылком к стене и прикрыл глаза. Сигнал, шуршание пленки. “Ирина Николаевна, это Лев Антонович, директор школы. Мы с женой готовы взять детей на время к себе. Перезвоните. Глубоко соболезную”. Сигнал, шуршание. “Ир, это я. Я не еду потому… потому…” Сдержанный плач, какое-то движение. Андрей открыл глаза и покосился на аппарат. “Я приеду, как только приду в себя. У меня была дама из милиции, спрашивала про нас и про вас. Ничего особенного я ей не сказала, да и говорить нечего, кроме того, что мы все сто лет дружим… Ирка, я не знаю, что теперь делать. Прости меня”. Опять всхлипывания и короткие гудки. Это нежная Мила Гольдина, все ясно. Сигнал, шуршание пленки. Продолжительное молчание. Трубку повесили. “Ирина, это Лидия Петровна. Ты должна немедленно вернуться в город. Если ты не способна заниматься Сережиными делами, пусть ими займется кто-нибудь другой, но я считаю, что твое бегство на дачу просто неприлично. Академик Виноградов, например, сегодня весь день искал тебя, чтобы выразить соболезнования. Кроме того, мальчикам нельзя так долго оставаться с твоими родными. Это их полностью дезорганизует”. Короткие гудки.

– Вот сволочь, – пробормотал Андрей, не открывая глаз.

Сигнал, шуршание пленки. Долгое молчание.

“Ты получила по заслугам, сука. Все вы получили по заслугам. Особенно твой гениальный муженек. Ты думала, что всю жизнь сможешь упиваться его успехами и ни черта не делать? Жизнь еще тебе покажет, какая ты мелкая, слабая, никому не нужная дрянь. А как же теперь твои драгоценные детишки, которых ты каждый год по два раза за границу таскала? Придется в Москве сидеть, а? Ты его держала в своих ручках и думала, что так будет всегда, и ничего у тебя не вышло. И мне тебя не жалко, сука. И никому тебя не жалко. Таких сволочей никто не жалеет. В электричках побираться будешь, сука. Так тебе и надо”.