Лед и вода, вода и лед - Майгулль Аксельссон

На несколько мгновений в баре все замолкают, все изумленно смотрят на Роберта, даже Пенни и Ула. Они вдруг останавливаются и отходят в сторону, но в следующий момент кто-то смеется, и вот уже смеются все. Только Бернхард и Аманда продолжают танцевать, глаза их закрыты, и ни тот ни другая, похоже, не слышат смеха. Роберт, сложив ладони, молитвенно простирает их к Аманде, и его вознаграждает неистовая волна хохота, но Аманда не слышит и не смотрит на него, она медлит с закрытыми глазами в объятьях Бернхарда. Роберт делает вид, что вытирает слезы, потом лезет здоровой рукой в карман брюк, вытаскивает галстук и надевает на голову, поднимает его за конец, словно вешается, и даже высовывает язык…

Кто-то стискивает локоть Андерса. Крепко. До боли. Это Ульрика. Она поворачивает голову и смотрит на Сюсанну. Та поднялась и стоит с совершенно белым лицом и смотрит на Роберта. И что-то говорит, но Андерс сперва не расслышал, он вынужден тоже встать, осторожно разжав пальцы Ульрики.

— Это он, — шепчет Сюсанна. — Это он!

Другая осень, другая зима

~~~

Новая учительница стояла у стола, обеими руками сжимая свой портфель, точно щит между ней и классом. Неуверенно улыбалась.

— В общем, как вы, видимо, уже знаете, адъюнкт Лундберг заболел. Я временно его замещаю. Меня зовут Ингрид Гуннарсон, и…

По классу пробежал шорох, не хихиканье, не смех, а только шорох, может, удивленный, может, радостный, оттого что этот Лундберг наконец сломался, — однако его белокурая заместительница замолчала. Тут же слово взял Хенрик:

— А какое у тебя образование?

Она покраснела. Это видели все, и Сюсанна тоже. Хенрик обратился к учительнице на «ты», поставил под вопрос ее образованность, а учительница не одернула его, а только покраснела и крепче ухватилась за свой портфель, а потом все же попыталась сделать хорошую мину:

— Я как раз собиралась к этому перейти. Весной я получу магистра истории и обществоведения.

Хенрик покачнулся на стуле и скрестил руки на груди. Ингалиль перехватила инициативу:

— Так значит, у тебя нет высшего образования?

В ее голосе слышался затаенный смех, и кто-то уже хихикнул за ее спиной, но Ингалиль не засмеялась. И выражение лица не изменила. Она серьезно глядела на Ингрид Гуннарсон, которая на мгновение застыла, а потом полезла в свой портфель и достала учебник по истории.

— Я училась пять лет в Лундском университете, так что…

— А почему тогда не сдала экзамены…

Ингрид Гуннарсон снова покраснела и снова попыталась выкрутиться:

— Теперь нам следует сосредоточиться не на моем образовании. А на вашем. Но сперва, думаю, мы сделаем перекличку.

— Зачем это?

Это сказал Лассе, сидевший рядом с Хенриком. Крайний слева, естественно. Он тоже скрестил руки на груди и чуть раскачивался на стуле.

— Чтобы я знала, как кого зовут.

— А зачем тебе знать, как нас зовут?

— Чтобы оценивать ваши знания и ставить отметки.

Ингалиль рассмеялась, а в следующее мгновение засмеялись и другие. Ингрид Гуннарсон растерялась, это было видно. Просто-напросто испугалась. Сюсанна уставилась на зеленый ламинат своей парты, только чтобы не видеть этих перепуганных глаз. Но уши заткнуть она не посмела. Пришлось слушать все, что говорилось.

— А с какой стати ты будешь нам ставить отметки? — спросил Хенрик, понизив голос, почти ласково.

— Потому что я учитель, а наша школьная система такова…

— А за кого ты голосуешь?

Теперь голос Хенрика стал жестче. Но Ингрид Гуннарсон так просто не сдавалась и, демонстративно не обращая внимания на Хенрика, взяла классный журнал и раскрыла его.

— Бенгт Адольфсон? — произнесла она, занеся ручку над страницей, словно это была самая обычная перекличка. Бенгт съежился за партой, глянул на Хенрика, потом на Ингрид Гуннарсон, открыл рот и закрыл снова. Не ответил. В классе сделалось очень тихо. В помещении было двадцать семь человек, но ни один не шевелился, даже словно и не дышал.

— Хенрик задал вопрос, — сказала вдруг Ингалиль, не заметив, что Хенрик делает страшные глаза. Видимо, был уговор не называть имен.

Ингрид Гуннарсон выпрямилась, притворившись, что не слышит.

— Бу Берггрен?

Бу Берггрен ухмыльнулся и завел глаза в потолок. Ингрид Гуннарсон это заметила.

— Это ты — Бу Берггрен?

На миг стало тихо. Хенрик кашлянул.

— Извиняюсь, — сказал он. — Я задал вопрос, но не получил ответа. Мы хотим знать, за кого ты голосуешь.

Ингрид Гуннарсон, в очередной раз пропустив его слова мимо ушей, прошла вперед, встала у парты Бу Берггрена и пристально посмотрела на него. Тот неуверенно ухмыльнулся, потом опустил глаза и принялся теребить рукав свитера. Трикотажный обшлаг обтрепался, одна нитка вылезла, и Бу Берггрен стал крутить ее указательным пальцем.

— Ну! — Ингрид Гуннарсон наклонилась над ним.

Буссе Берггрен поднял глаза и посмотрел на нее, потом покосился на Хенрика, потом посмотрел на парту — и сдался:

— Да.

— Люмпен! — отчетливо раздался голос Хенрика.

Ингрид Гуннарсон обернулась:

— Что ты сказал?

Хенрик заколебался, глаза его забегали. Потом он выпрямился.

— Люмпен, — повторил он.

— Вот как, — сказала Ингрид Гуннарсон. — И что ты хотел этим сказать?

Вид у Хенрика был суровый.

— Я хочу сказать, что Буссе Берггрен — это пролетарий, который не может принести пользы своему классу. Люмпен-пролетариат, по Марксу, слишком нищ и забит, чтобы осознавать, что для него благо. Он не понимает важности единого фронта. Но зато мы, остальные, это понимаем и поэтому не собираемся отвечать ни на какие твои вопросы, пока ты не ответишь на наш.

Ингрид Гуннарсон опять покраснела.

— Мои убеждения — это мое личное дело. Тебя они не касаются.

Хенрик поднялся. Он очень вытянулся за последние полгода, он был выше ростом, чем Ингрид Гуннарсон, настолько, что мог смотреть на нее сверху вниз.

— Твои убеждения — это не твое личное дело, — произнес он очень спокойным голосом. — В том случае, если ты собираешься учить нас истории. Нам надо знать, за кого ты, чтобы мы могли оценить качество твоего преподавания.

— Сядь, — сказала Ингрид Гуннарсон. — Сядь немедленно!

Ее голос уже звенел. Слишком пронзительно.

Шансов у нее, естественно, не осталось. И ни у кого больше не было шансов в этом классе, ни у учеников, ни у учителей. Всем приходилось делать так, как скажет Хенрик, иначе тебя уничтожат. Если тебя не уничтожили с самого начала. Как Сюсанну.

Вокруг нее возникла пустота. Вакуум. Ее теперешняя жизнь была как жизнь Ингалиль год назад. В чем, разумеется, имелась своя справедливость, понимала Сюсанна — неким новым, холодноватым пониманием, но легче от этого не становилось. Впрочем, возвращение в школу в мае, сразу после исчезновения Бьёрна, было ничуть не легче. Тогда девчонки все еще окружали ее, обнимали, шептали сочувственные слова и гладили по щекам, но Сюсанну угнетало их сочувствие. Оно раздражало. Казалось бестактным и неприятным. Однако в начале осеннего семестра все закончилось. За лето все, казалось, забыли и о ней, и о Бьёрне. Может, просто потому, что стали старше. Или потому, что перешли в гимназический класс. Сюсанна выбрала естественно-научный профиль, потому что ей это позволяли баллы, но решение оказалось не слишком разумным. Новый класс совершенно не походил на старый. Большинство парней были такие же безусые молокососы, как и мальчишки в прежнем классе, но были и другие. Хенрик. Лассе. Эрик Эстберг. И еще некоторые. Высокие и долговязые. Резкие. Новообращенные и ортодоксальные члены КФМЛ.[38] Как Ингалиль. И теперь тот, кто не состоял в КФМЛ, не имел права слова. Над Петером, состоявшим в Либеральной Молодежи, так издевались, что он через неделю ушел в другой класс. Теперь он учился в латинском классе и говорил, что будет священником. А Мари-Луиса — член молодежного отделения социал-демократов, которая считалась ренегатом по определению — ее отец работал на верфи, — расплакалась после того, как Эрик пристал к ней в коридоре и потребовал объяснений, почему немецкие социал-демократы предали Розу Люксембург. Она даже не знала, кто такая эта Роза Люксембург.

Сюсанна ренегатом не была. Она была существом куда более презренным. Выходцем из буржуазной семьи, не понимающим, что у народа есть право на восстание. Учительская дочка. Сестра поп-иконы. А если этой поп-иконы, предположим, нет в живых, так это не повод хныкать. Совершенно не повод. Уже в начале семестра Ингалиль, глянув на Сюсанну, сообщила, что совершенно незачем горевать о тех, кто умирает в Швеции, потому что тут умирают в основном от естественных причин и в пожилом возрасте. Исключений мало, и ими можно пренебречь. Напротив, следует помнить, что многие сотни тысяч во Вьетнаме — юных героев! — погибли на войне, что в неделю там погибает, может, тысяча человек или даже больше, что их, может, жгут напалмом как раз теперь, в эту самую минуту…