Отверженные (Перевод под редакцией А. К. Виноградова ) - Виктор Гюго

Вследствие проливного дождя ночью обозы с провиантом, завязшие в размокших дорогах, могли прибыть не раньше утра; солдаты не спали, вымокли, проголодались; это не мешало Наполеону весело крикнуть Нею: «У нас девяносто шансов из ста». В восемь часов императору подали завтрак. Он пригласил нескольких генералов. За завтраком рассказывали, что Веллингтон третьего дня был на балу в Брюсселе у герцогини Ричмондской, и Сульт, этот суровый воин с лицом архиепископа, заметил: «Сегодня у нас бал». Император подсмеивался над Неем, который говорил: «Веллингтон не будет настолько прост, чтобы ожидать ваше величество». Впрочем, у Наполеона была уж такая манера. «Он охотно шутил», — говорит о нем Флери де Шабулон. «Сущность его нрава — игривость», — говорит Гурго. «Он был неистощим по части шуток, скорее странных, чем остроумных», — говорит Бенжамен Констан. Эти шуточки титана заслуживают того, чтобы на них остановиться. Он прозвал своих гренадеров «les grognards» [19], щипал их за уши, дергал за усы. «Император то и дело проделывает над нами разные шутки», — вот что говорил о нем один из гренадеров. Во время таинственного переезда с острова Эльбы во Францию, 27 февраля, среди моря, французский военный бриг, встретившись с бригом «Inconstant» [20], на котором скрывался Наполеон, осведомился, как поживает император. Наполеон, у которого в то время все еще была на шляпе белая с малиновым кокарда, усеянная пчелами, которую он носил на острове Эльба, смеясь, схватил рупор и отвечал сам: «Император здоров!» Кто так шутит — не страшится событий. В продолжение завтрака 18 июня у Наполеона было несколько приступов смеха. После завтрака он сосредоточился на четверть часа, потом два генерала уселись на связке соломы с листами бумаги на коленях, с перьями в руках, и император продиктовал им боевой порядок.

В девять часов, в тот момент, когда французская армия, построенная эшелонами и пришедшая в движение пятью колоннами, развернулась вся, с артиллерией между бригадами, с барабанным боем, сигналами трубачей — могучая, необъятная, ликующая, целое море касок, сабель, штыков на горизонте, император в умилении воскликнул два раза подряд: «Великолепно! Великолепно!»

От девяти часов до половины одиннадцатого вся армия, — почти невероятная вещь, — успела занять позиции, расположилась шестью линиями, образуя, по выражению самого императора, «фигуру из шести V». Спустя несколько минут после образования боевого порядка, среди глубокого затишья, предвестника бури, глядя, как проходили две батареи по двенадцать орудий, взятые по его приказанию у корпусов Друэ д'Эрлона, Рейлля и Лобо, и предназначенные начать сражение, ударив по Мон-Сен-Жан, где сходятся дороги из Нивелля и Женапа, император хлопнул Гаксо по плечу со словами: «Вот двадцать четыре красивых девушки, генерал!» Уверенный в исходе, он приветствовал улыбкой проходившую мимо него роту саперов первого корпуса, предназначенную им засесть в Мон-Сен-Жане, как только будет взято селение. Это радостное настроение было только однажды нарушено словом надменного сострадания; увидев, как по левую сторону, в том месте, где теперь возвышается громадная могила, сосредоточивались удивительные серые шотландцы на своих чудных конях, он промолвил: «Это жаль».

Потом он сел на лошадь, проехал несколько дальше Рассома и выбрал для наблюдательного пункта узкий холмик, устланный дерном, направо от дороги из Женапа в Брюссель; это было вторым местом его пребывания во время сражения. Третий пункт — в семь часов вечера, Между Бель-Алльянсом и Ге-Сент — был страшен; это довольно высокий бугор, существующий и поныне; позади него в углублении равнины была сосредоточена гвардия. Вокруг холма ядра отскакивали рикошетом, ударялись о мостовую шоссе и долетали чуть не до самого императора. Как и в Бриенне*, над головой его свистели пули и картечь. Почти на том самом месте, где стояла его лошадь, находили впоследствии осколки ядер, старые сабельные клинки, изъеденные ржавчиной. Несколько лет тому назад вырыли гранату, еще заряженную, но у нее была сломана трубка. На этой-то последней стоянке император говорил своему проводнику Лакосту, крестьянину лживому, враждебному, трусливому, которого привязали к гусарскому седлу и который вертелся при каждом залпе, стараясь спрятаться за Наполеона: «Дурак, это стыдно. Тебя убьют сзади». Пишущий эти строки сам нашел в рыхлом склоне кургана, роясь в песке, остатки бомбы, заржавевшей за эти сорок шесть лет, и старые железные осколки, ломавшиеся в руках, как ветки бузины.

Волнообразная равнина, наклоненная в разные стороны, где происходила битва Наполеона с Веллингтоном, теперь уже вовсе не та, чем она была 18 июня 1815 года. Когда на этом могильном поле сооружали монумент, то уничтожили его природные выпуклости, и сбитый с толку историк уже не узнает его. Поле изуродовали, с целью прославить. Веллингтон два года спустя, увидев снова Ватерлоо, воскликнул: «Мне подменили мое поле сражения». Там, где теперь возвышается громадная земляная пирамида, увенчанная львом, была возвышенность, спускавшаяся к Нивеллю отлогим склоном, но круто обрывавшаяся со стороны Женапского шоссе. Высота этой крутизны может до сих пор быть измерена высотой насыпей двух больших могил, окаймляющих дорогу из Женапа в Брюссель; одна из них — английская могила, другая — немецкая. Французской могилы нет. Для Франции все это поле — обширная гробница. Благодаря тысячам и тысячам повозок земли, использованным для сооружения насыпи в сто пятьдесят футов высотой и в полмили окружностью, плато Мон-Сен-Жан теперь обратилось в отлогую покатость; в день битвы, в особенности со стороны Ге-Сент, оно образовывало крутой обрывистый склон. Оно было сильно наклонено, так что английские пушки не видели под собой ферму, лежащую в глубине долины, центр сражения. 18 июня 1815 года дожди вдобавок изрыли эту крутизну, грязь затрудняла еще более подъем; по мере того как приходилось карабкаться, вязли в иле. Вдоль окраины плато проходил род рва, который издали невозможно было заметить.

Что это за ров? Объясним. Брэн л'Алле — бельгийская деревушка, Оэн — другая деревушка. Эти селения, скрытые оба в извилинах почвы, соединяются дорогой, длиною приблизительно в полторы мили, пересекающей волнообразную равнину: дорога эта часто спускается и прорезает холмы, как борозда, вследствие чего в некоторых местах она образует род оврага. В 1815 году, как и сейчас, эта дорога перерезала окраину плато Мон-Сен-Жан между Женапским и Нивелльским шоссе; только в настоящее время она уже на одном уровне с равниной, а тогда она шла впадиной. Всю землю по обе стороны ее взяли на сооружение монумента-кургана. Эта дорога была настоящей траншеей почти на всем своем протяжении, траншеей, углубленной в некоторых местах почти на 12 футов; ее слишком крутые склоны обваливались тут и там, в особенности зимой, во время проливных дождей. Нередко бывали там несчастные случаи. Дорога была так узка близ Брэн л'Аллё, что один прохожий был раздавлен в этом месте повозкой, как свидетельствует каменный крест, на котором вырезано имя покойного: «Господин Дебри, брюссельский купец» и день несчастного случая — февраль 1637 года. Дорога вдавливалась так глубоко на плато Мон-Сен-Жан, что один крестьянин, Матье Никэз, был раздавлен обвалом в 1783 году, как свидетельствует другой каменный крест, верхушка которого погибла, но опрокинутый пьедестал все еще виднеется на склоне из дерна по левую сторону шоссе между Ге-Сент и Мон-Сен-Жаном.

В день боя эта дорога, неожиданно образующая впадину на окраине плато Мон-Сен-Жана, этот овраг на вершине крутизны, скрытый в земле, был невидим издали и, следовательно, страшно опасен.

VIII.

Император задает вопрос проводнику Лакосту

Итак, в утро сражения при Ватерлоо Наполеон был весел. И почему не быть веселым: задуманный им план сражения был действительно превосходен.

Когда началось сражение, его разнообразные перипетии мало волновали Наполеона: Гугомон отчаянно сопротивлялся, Ге-Сент упорствовал, Бодуэн был убит, Фуа выбыл из строя, бригада Суа разбилась о неожиданную стену, Гилльемино сделал роковой промах, не запасшись ни патронами, ни пороховницами; батареи вязли в грязи, пятнадцать орудий без эскорта были опрокинуты Укстбриджем в лощине, снаряды производили слабое действие в английских рядах; падая, они зарывались в рыхлую почву, размокшую от дождя, и поднимали целые вулканы грязи; демонстрация Пире на Брэн л'Аллё оказалась бесполезна, — вся эта кавалерия в 15 эскадронов была почти истреблена; нападения на правое английское крыло неудачны, к тому же произошло странное недоразумение, Ней построил четыре дивизии первого корпуса одной колонной каждую, вместо того чтобы расположить эшелонами, так что целые массы людей в двадцать семь рядов и по двести человек в каждом выставлялись под картечь, ядра пробивали в них страшные бреши; наступающие колонны были разъединены, фланговая батарея оставлена без прикрытия, Буржуа, Донзело, Дюрют находились в опасности, Кио был отбит, поручик Вьё — этот геркулес из политехнической школы — ранен в ту минуту, когда он ударами топора выламывал ворота Ге-Сента под страшным огнем английской батареи, заграждавшей поворот дороги из Женапа в Брюссель; дивизия Марконье, попав между пехотой и кавалерией, была расстреляна среди хлебных полей Бестом и Паком, его батарея в семь орудий сбита, принц Саксен-Веймарский продолжал держаться, несмотря на усилия графа Эрлона, в Фришмоне и Смоэне, знамена 105-го и 45-го полков были взяты, прусский черный гусар, захваченный между Вавром и Планшенуа, рассказывал очень неутешительные вещи; Груши* запоздал, полторы тысячи человек положены за какой-нибудь час во фруктовом саду Гугомона, тысяча восемьсот человек перебиты в еще меньший промежуток времени вокруг Ге-Сента — все эти бурные эпизоды, мелькавшие перед Наполеоном, как тучи, едва омрачили его взор и не нарушили его олимпийской уверенности. Наполеон привык смотреть войне прямо в глаза; он никогда не складывал цифру за цифрой горьких ее подробностей; ему не было дела до цифр, лишь бы они давали итог: победу; пусть вначале будут неудачи, — он не тревожился, убежденный, что исход битвы в его руках; он умел ждать, полагая, что для него победа вне сомнения, он обращался с судьбой, как равный. Он как будто говорил судьбе: «Ты не посмеешь».