Отверженные (Перевод под редакцией А. К. Виноградова ) - Виктор Гюго

Здесь англичане были изумительны. Четыре гвардейские роты Кука устояли в течение семи часов против страшного натиска целой армии.

Гугомон, если смотреть по карте, включая строения и дворы, представляет собою неправильный четырехугольник, один угол которого словно обрезан. На этом-то углу — южные ворота, защищаемые стеной, которая обстреливает их в упор. У Гугомона двое ворот: южные — ворота замка и северные — ворота фермы. Наполеон послал против Гугомона своего брата Жерома*; дивизии Гилльемино, Фуа и Башелю напирали на него безуспешно, почти весь корпус Рейлля был пущен в ход и отбит; ядра Келлермана оказались бессильны против этой геройской стены. Только с помощью бригады Бодуэна смогли ворваться в Гугомон с севера, а бригаде Суа удалось только едва закрепиться с юга, не овладев им.

Строения фермы окаймляют двор с южной стороны. Обломки северных ворот, разбитых французами, до сих пор висят на петлях. Это четыре доски, скрепленные двумя поперечниками, на них еще виднеются рубцы атаки.

В глубине лужайки полурастворенные северные ворота, выбитые французами; они прямо вырублены в стене, внизу каменной, а вверху кирпичной; стена эта ограждает двор с северной стороны. Это обыкновенные ворота для повозок, какие бывают на каждой ферме — широте, дощатые, а за ними расстилаются луга. Борьба из-за этого входа была ужасной. Долго виднелись на досках ворот следы окровавленных рук. Тут был убит Бодуэн.

Во дворе до сих пор еще остались разрушения; там как бы окаменел есь ужас рукопашного боя, точно все это случилось вчера. На стенах следы агонии, камни валятся, бреши вопиют; пробоины зияют, как раны; деревья, склонившиеся и трепещущие, словно собираются обратиться в бегство.

Двор этот в 1815 году был более застроен, чем теперь; разные строения, разрушенные тогда, образовывали в нем выступы, углы, прямоугольные повороты.

Англичане засели там за баррикадами; французы проникли туда, но не в состоянии были удержаться на месте. Близ часовни стоит один флигель, единственный остаток Гугомонского замка, стоит весь разрушенный, так сказать, выпотрошенный. Замок служил крепостью, часовня — блокгаузом. Там была резня. Французы, обстреливаемые со всех сторон, из-за стен, с чердаков, из погребов, изо всех окон, изо всех отдушин и щелей, принесли, наконец, кипы хвороста и подожгли стены и людей. На картечь они ответили огнем.

В разоренном флигеле, сквозь окна с железными решетками, виднеются разрушенные комнаты, где английские гвардейцы устроили засаду; винтовая лестница, треснувшая сверху донизу, похожа на внутренности разбитой раковины. Лестница простиралась на два этажа; англичане, осаждаемые на ней и зажатые на верхних ступенях, разрушили нижние ступени. Это широкие плиты сизого камня, сваленные в кучу и обросшие кругом крапивой. С десяток ступеней еще держатся в стене; на первой ступени вырезано изображение трезубца. Эти неприступные ступени крепко сидят в своих впадинах. Все остальное смахивает на беззубую челюсть. Там растут два старых дерева: одно совсем высохло, у другого поранены корни, но оно все-таки зеленеет в апреле. С 1815 года оно принялось расти сквозь лестницу.

В часовне происходила резня. Внутренность ее теперь представляет очень странный вид. Со времени кровопролития там больше не служили обедни. Однако престол остался на месте, престол некрашеного дерева, прислоненный к грубому камню. Четыре стены, выбеленные известью, дверь напротив престола, два небольших овальных окошка, на двери большое деревянное распятие, над распятием квадратный люк, заткнутый связкой сена, в углу на полу старая рама с побитыми стеклами — вот эта часовня. Около алтаря прибита к стене статуя святой Анны, XV века; голова Младенца Иисуса оторвана картечью. Французы, на минуту овладевшие часовней, а потом снова выбитые оттуда, подожгли ее. Пламя наполнило эту развалину, в ней было настоящее пекло. Дверь подгорела, пол сгорел, но деревянное распятие уцелело. Пламя подточило ноги Христа, потом остановилось. Это было чудо, как рассказывают местные жители.

Стены покрыты надписями. У подножия распятия начертано имя: Henquinez [13]. Затем другие: Conde de Rio Major. Marques y Marquesa de Almagro (Habana) [14]. Тут же рядом французские имена с гневными восклицательными знаками. В 1849 году стену побелили заново. На ней народы оскорбляли друг друга.

У дверей часовни подняли труп, державший топор в руках. Это был труп подпоручика Легро.

Выйдите из часовни, налево перед вами будет колодец. В этом дворе их два. Спрашивается — почему у этого колодца нет ведра и ворота? Потому что из него больше не черпают воду. Почему же не черпают? Потому что он наполнен скелетами.

Последний, черпавший воду из этого колодца, некто Гильом ван Кильсом. Это был крестьянин, работавший в Гугомоне садовником 18 июня 1815 года; его семейство бежало и приютилось в лесу.

Лес вокруг аббатства Виллье в течение нескольких дней и ночей укрывал все это несчастное, обезумевшее население. До сих пор еще сохранились в лесу их следы; ветхие, обгорелые пни показывают в чаще кустарника место лагеря этих жалких, продрогших от холода беглецов.

Гильом ван Кильсом остался в Гугомоне стеречь замок и спрятался в погреб. Англичане отыскали его, вытащили из засады и при помощи ударов сабель плашмя заставили этого запуганного человека служить им. Их мучила жажда; Гильом приносил им напиться; из этого-то колодца он черпал воду. Многие пили тут свой последний глоток. Этому колодцу, напоившему стольких мертвецов, суждено было погибнуть, став их могилой.

После сражения поспешили зарыть трупы. Смерть имеет способность тревожить победу — вслед за славой она посылает эпидемию. Тиф — один из спутников триумфа. Колодец этот был глубок — его превратили в могилу. Туда свалили до 300 мертвецов. Быть может, даже слишком поспешно. Все ли они были мертвы? Легенда говорит, что нет. В ночь вслед за погребением слышались будто бы из глубины слабые, жалостные стоны, молившие о помощи.

Этот колодец стоит одиноко посреди двора. Три его стены, наполовину каменные, наполовину кирпичные, в форме ширм окружают его с трех сторон, изображая как бы часть квадратной башни. Четвертая сторона остается открытой. Оттуда-то черпали воду. В задней стене видно что-то вроде неправильного люка: быть может, это отверстие, пробитое гранатой. Башенка имела крышу, от которой остались теперь одни бревна. Нагибаешься вниз, и взор тонет в глубоком цилиндре, выложенном кирпичом и наполненном густым мраком. Все вокруг колодца заросло крапивой.

У колодца нет впереди той широкой сизой каменной плиты, которая составляет неизменную принадлежность всех бельгийских колодцев. Эта плита заменена брусом, на который опирается пять-шесть деревянных обрубков, сучковатых и безобразных, напоминающих чудовищные человеческие кости. Нет там ни ведра, ни цепи, ни блока; но еще сохранился каменный резервуар, служивший стоком. Там собирается дождевая вода, да изредка птицы из соседних лесов прилетят, напьются и улетят прочь.

Дом посреди этих руин, дом фермы до сих пор жилой. Дверь его выходит во двор. Рядом с красивым готическим замком к двери приделана наискосок железная ручка в форме трилистника. В ту минуту, когда ганноверский поручик Вильда ухватился за эту ручку, чтобы укрыться на ферме, французский сапер отсек ему руку ударом топора.

Семейство, занимающее этот дом, является потомками бывшего садовника ван Кильсома, который уже давно умер. Седоволосая женщина рассказала мне: «И я была там. Мне тогда минуло всего три года. Моя сестра, постарше меня, испугалась и расплакалась. Нас унесли в лес. Я сидела на руках у матери. Все прикладывали ухо к земле и прислушивались. А я передразнивала пушку и распевала — бум, бум».

Мы уже говорили, что из двора одна дверь налево ведет во фруктовый сад. Сад этот был ужасен.

Он состоит из трех частей, или, если можно так выразиться, из трех действий. Первая часть — собственно цветник, вторая — плодовый сад, третья — роща. Все эти три части обнесены общей оградой, со стороны входа их замыкают строения замка и фермы, налево забор, направо стена, и в глубине стена. Справа входишь в цветник. Он весь был засажен смородиновыми кустами, а теперь зарос дикой растительностью и заканчивается высокой каменной террасой, украшенной балюстрадой с двояко выпуклыми балясинами. Это был барский сад в старом французском стиле; сейчас все в нем — разрушение и тернии. Пилястры увенчаны шарами, которые имеют вид каменных ядер. До сих пор насчитывают сорок три цельных балюстрады, остальные лежат в траве. Почти на всех видны следы от ружейных пуль. Одна балюстрада, совсем разбитая, валяется тут же, как сломанная нога.

В этот-то сад, пониже плодового, забрались шесть вольтижеров и, не имея возможности оттуда выбраться, запертые и затравленные, как медведи в берлоге, вступили в бой с целыми двумя ганноверскими ротами, из которых одна была вооружена карабинами. Ганноверцы облепили балюстрады и палили сверху. Вольтижеры, отвечая снизу, — шестеро против двухсот человек, неустрашимые, без всякого прикрытия, кроме смородинных кустов, дрались четверть часа, прежде чем умереть.