Последний парад - Владимир Карпович Железников
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Теперь я понял, что заставило меня заговорить об этом. Я испугался, что Лайнис не сможет доказать свою невиновность, а то бы я, конечно, промолчал. Мучился бы и молчал.
— А если пострадает Лайнис, — спросил я, — тогда как?
— Мы этому помешаем, — сказала Даля. — Уверяю тебя. Успокойся. Мы его сумеем защитить. Он не виноват, и мы это докажем.
Мне стало жалко ее, и себя, и Юстика.
— Я вдруг успокоилась, — продолжала Даля. — Да, да, успокоилась, как ни странно. Мне даже хорошо.
Я посмотрел на нее, стараясь понять, почему ей вдруг стало хорошо.
— Ты не удивляйся, — сказала она. — Мне хорошо оттого, что Лайнис не виноват. А тебе я верю, если тебе это важно. Ведь ты в комендатуре, когда тебя били, никого не выдал.
— Мне некого было выдавать, — сказал я.
— Не скажи, не скажи, — ответила Даля. — А если бы тебе было кого выдавать, ты все равно бы не выдал.
— Почему же ты тогда не хочешь, чтобы я ему все рассказал? — спросил я.
— Потому что признание не сближает, а отчуждает. Потом ты будешь его избегать. Думать, что он знает это о тебе. В несчастье каждый живет в одиночку.
Еще минута — и я бы сдался, но голос у нее предательски дрожал. Она сама была далеко не во всем уверена. Я почти крикнул:
— Ты ошибаешься. Поверь мне. Лучше я все расскажу. Так будет легче.
— Ты мне поверь, — перебила Даля. — Ты ведь даже не уверен, что все это так. Это только твоя догадка.
Она подошла ко мне и, как маленького, стала гладить ласково по волосам, прижимая мою голову к груди. Приятны были ее теплые руки и ее уверенность в том, как надо поступить. И мне стало ясно, что все это, конечно, я придумал и надо только, чтобы они побыстрее уехали. Ведь осталось совсем, совсем немного: пусть скорее уезжают.
— Ты права, — сказал я. — Права, как всегда.
— Конечно, — сказала Даля. Она хорошо меня знала. — Ты им все расскажешь, и они уедут… Думаешь, уедут и увезут твою печаль? Нет. Твоя печаль будет острее, потому что о ней будут знать и другие.
Потом мы с нею долго сидели вдвоем и молчали. Но в этом молчании не было умиротворения, что-то беспокоило меня.
Через окно мы видели, как на городскую площадь вышел Телешов, постоял у памятника, а позади шли Таня и наш Юстик. И мне стало обидно, что мы с Далей сидим здесь, а они там, и Юстик с ними, и он должен быть именно с ними, а не с нами.
Когда они вернулись домой, Даля спросила у Телешова, что он теперь собирается делать.
— По дороге зайду в милицию, — ответил он. — Или, может быть, ты, Миколас, это сделаешь?
Я промолчал, понимая: осталось совсем немного, и они уедут, еще каких-нибудь полчаса.
— Хотя с большим удовольствием я бы схватил его за шиворот и сам оттащил в милицию.
— А если это сделал не Лайнис? — спросила Даля. — У вас же нет никаких доказательств.
— Тогда его отпустят, — сказал Телешов.
— А если не он, — снова сказала Даля, — а вы потащите его за шиворот, старого, больного, невиновного?
Телешов промолчал. Я знал, что Даля попала в самую точку; он и тогда, мальчишкой, был добрым и не терпел унижения и насилия.
— Лайнис не впустил нас в дом, — сказал Юстик. — Он там плакал.
Телешову не понравились слова Юстика, они били на жалость.
— А если бы не было предателя, то сейчас здесь бы сидели Марта и Эмилька и мы все были бы другие.
— Папа, нам пора, — сказала Таня.
— Я все равно это сделаю, — сказал Телешов. — Ты ведь знаешь, Миколас, иначе я не могу.
— Может быть, это и Лайнис, — быстро сказала Даля. — Но вы, видно, забыли гестаповцев: они могли его пытать, и он не выдержал. А за эти годы он, может быть, так настрадался, что своими страданиями добился снисхождения.
— Господин священник, вы во многом преуспели, — со злостью сказал Телешов и поклонился портрету дяди.
Эти полчаса были бесконечными. Но Даля не сдавалась. Она не могла сдаться из-за меня, из-за Юстика, хотя правда была целиком на стороне Телешова, а мы просто защищали свою шкуру.
А Юстик, который сидел на диване рядом с Далей, вдруг пересел к Тане. Может быть, он это сделал случайно, скорее всего именно так и было, просто ему хотелось посидеть рядом с девочкой, которая была для него прекрасной — ведь он из-за нее отважился на такие небывалые поступки — и с которой ему сейчас предстояло расстаться. Но мне показалось, что он сделал это со значением.
Даля, она очень чуткая, покосилась на Юстика и сказала:
— Мы не хотим с Миколасом лишних страданий. Вы этого не понимаете, Пятрас.
Она упорно называла его Пятрасом. Возможно, чувствовала свою вину перед ним, как я, и заискивала.
— Я хочу знать правду, — ответил Телешов.
— После войны у нас было много националистов. Мы жили в деревне, и к нам на постой стал рабочий отряд, который искал их. А утром, когда рабочие ушли, к нам ворвались националисты. Они поставили моего отца к печке и расстреляли. Стрелял один совсем молодой паренек, почти мальчишка. Ему было лет семнадцать. Он, когда выстрелил, сам испугался, заплакал. И один из них его ударил… А потом, через несколько лет, я его встретила. Он шел мне навстречу и нес на руках маленькую девочку… Понял, что я его узнала. Опустил девочку на землю и ждал… И я ушла.
— Пойдем, Танюша, — сказал Телешов.
Даля снова покосилась на меня: теперь ей было совсем плохо, приходилось бороться за меня в присутствии Юстика.
— Я хочу знать правду, — упрямо повторил Телешов. — Только и всего.
— А если ты ее узнаешь, — спросил я и почувствовал, как мною снова овладело то, Эмилькино, состояние, когда, несмотря ни на что, хочется открыться, — тебе станет легче?
— Нет, — ответил Телешов. — Правда не заменяет потерянного.
— Так зачем вы этого добиваетесь? — спросила Даля. — Вы помните их лица, помните их голоса, знаете их жизнь, разве вам этого мало?
Телешов ответил не сразу, и, еще не зная его слов, я вдруг понял, что он скажет что-то такое, что поразит меня.
— Танюша, не пора ли нам? — спросил он.
Даля облегченно вздохнула и сказала, что им действительно пора и что она сейчас соберется. Но я-то знал, что тех
