Пути-дороги (Солдаты - 2) - Михаил Алексеев

-- Колгосп вам надо организовывать! -- решительно высказался он однажды еще в беседе с Александру Бокулеем. -- Трэба вместе робыть, сообща. Берите всю землю в свои руки и организуйте колгосп. Тогда не будете бояться сеять пшеницу и жито!

Петр Тарасович заходил так далеко, что высказывал уже Бокулею свои соображения насчет того, с чего бы он, Пинчук, мог начать строительств артели в селе Гарманешти.

-- Поначалу -- кооперация, як полагается. А там -- и колгосп.

Он даже раздобыл в политотделе дивизии брошюру "О кооперации" В. И. Ленина и с помощью Шахаева да Акима разъяснил содержание этого исторического документа румыну.

Александру Бокулей всегда слушал Пинчука с большим вниманием, однако из слов Тарасовича понимал далеко не все. Пинчук видел это и, чтобы успокоить себя, говорил свое обычное:

-- Поймут колысь...

Кое-что нравилось Петру Тарасовичу в этой стране. Дороги, например, да виноградники. Ему казалось, что и в его колхозе можно заняться культивированием винограда. Мысль эта вскоре перешла в крепкое убеждение. Но Пинчук решил отложить это дело до своего возвращения.

"Нe смогут зараз", -- подумал он про своих односельчан и шумно вздохнул.

...Кузьмич погонял лошадей, а сам тихо чему-то улыбался. Впрочем, хитро глянувший на него старшина знал чему. У Кузьмича -- большая радость. Он вчера разговаривал с начальником политотдела, который пообещал сразу же после войны отпустить сибиряка домой вместе с парой его лошадей. Рассказывая по возвращении из политотдела о своей беседе с полковником, Кузьмич с удовольствием повторял каждое слово начподива.

-- Так и сказал: га-ран-тирую! С конягами возвернешься -- были бы, мол, живы. Вот, язви тя в корень, дела-то какие! Ну ж и доброй души человек, я тебе скажу. Век не забуду его.

Было хорошо наблюдать, как радуется этот пожилой человек, как молодеет у всех на глазах.

-- У него румын тот сидел, как его... Мукершану, кажись, по фамилии-то. И то полковник принял меня. Вот какой он человек! -- продолжал Кузьмич, которому, похоже, доставляло большое удовольствие вспоминать о своем разговоре с начальником политотдела.

-- Таких, як наш полковник Демин, мабуть мало, -- подтвердил Пинчук.

2

...Всплеск воды возле парторга услышал плывший рядом с Шахаевым Никита Пилюгин.

-- Что с вами, товарищ старший сержант? -- испуганно крикнул он.

Шахаев хотел ответить, но не смог. В глазах парторга качалась зыбкая, красноватая муть. Он тонул. Сильная длинная рука Никиты обхватила его.

-- Ложитесь ко мне на спину, товарищ старший сержант, -- услышал Шахаев глухой, сдавленный волнением голос солдата и тотчас же почувствовал под собой длинное, упругое, все из тугого сплетения мускулов, тело. Никита плыл легко и быстро, будто на нем вовсе не было никакого груза.

Часто в горах, углубившись в неведомые ущелья, разведчики испытывали чувство оторванности от всего остального мира. Сейчас, ночью, в холодных волнах чужой реки это чувство было еще более острым. Оно усиливалось тем, что неизвестно было, как встретит их затаившийся противоположный берег, который был страшен в своем зловещем, коварном молчании.

-- Аким, ты вроде очки потерял, -- попытался пошутить Ванин. Но шутка не получилась. Сам мастер шутки понял это и больше уже не открывал рта вплоть до правого берега.

Дождь хлестал еще озлобленнее. Темнота сгустилась. Правее от разведчиков чуть виднелись фермы взорванного моста. Оттуда катился свирепый рев водяного потока, стиснутого массой исковерканного железа. Невольно хотелось взять еще левее, чтобы не оказаться случайно в зеве страшного чудища, которым рисовался теперь мост.

Наконец все с радостью ощутили под ногами скользкое дно реки. Правый берег бесшумно двигался навстречу разведчикам черным мохнатым зверем. Солдаты осторожно сближались с ним. В прибрежных кустах затаились, слушали. Шахаев усиленно растирал свои ноги и правую руку.

-- Пошли, -- приказал Забаров.

И ночь поглотила их...

Через два часа они вновь появились на этом месте. Передохнули и поплыли обратно. На этот раз благополучно достиг своего берега и Шахаев -- Никита ни на метр не отставал от парторга, следя за ним.

На берегу разведчиков ожидали Наташа и Пинчук. Отойдя в безопасное место, забаровцы переоделись в теплое, привезенное старшиной обмундирование, выпили немного спирта, согрелись. Петр Тарасович уехал обратно, захватив с собой мокрую одежду солдат.

Уже рассветало. Шахаев вспомнил про стихи, найденные разведчиками еще накануне в кармане убитого немцами мадьярского солдата и переведенные на русский язык сестрой убитого -- жительницей Трансильвании Илонкой Бела, учительницей по профессии:

Я твой и телом и душой,

Страна родная.

Кого любить, как не тебя!

Люблю тебя я.

Моя душа -- высокий храм,

Но даже душу

Тебе, отчизна, я отдам

И храм разрушу.

Пусть из руин моей груди

Летит моленье:

"Дай, боже, родине моей

Благословенье!"

Иду к приверженцам твоим...

Там, за бокалом,

Мы молимся, чтоб вновь заря

Твоя сверкала.

Я пью вино. Горчит оно.

Но пью до дна я, -

Мои в нем слезы о тебе,

Страна родная!

Фашисты убили этого солдата за то, что он подговаривал своих товарищей перейти на сторону русских. Перед глазами Шахаева и сейчас стояло лицо мадьяра -- продолговатое, с плотно закрытыми глазами, с легким шрамом на левой щеке. Должно быть, в нем билась та же горячая мысль, что и в большом сердце Шандора Петефи, кому принадлежали эти строки.

-- Какая судьба! Ведь и тот погиб солдатом! -- вспомнил Шахаев биографию великого венгерского поэта и с волнением спрятал стихи в свой карман.

Мысль эта немного согрела Шахаева. Несколько дней он чувствовал себя беспокойно, как бы обижался на самого себя. Случилось это после того, как он не смог вызвать на откровенность одного разведчика, совершившего грубый поступок -- оскорбившего своего товарища.

"А ты считал себя неплохим воспитателем, -- строго журил он себя в мыслях. -- Врешь, брат, не умеешь..." -- и он горько улыбнулся. В большой пилотке, прикрывшей его седую голову, парторг казался очень молодым. Лицо его было без единой морщинки.

-- Вот ведь какая штука-то, Аким!

-- А что? -- не понял тот, но забеспокоился, -- Случилось что-нибудь?

Шахаев объяснил.

Аким коротко улыбнулся:

-- Слушай: талант воспитания, талант терпеливой любви, полной преданности, преданности хронической, реже встречается, чем все другое. Его не может заменить ни одна страстная любовь матери...

-- Знаю, это же Герцена слова, -- печально и просто сказал Шахаев, вновь удивив Акима. -- Однако что же делать с бойцом? -- добавил он, говоря о солдате, совершившем проступок.