Владигор. Римская дорога - Николай Князев

Владигор подошел ближе и на вытянутой руке поднял камень.

— Этот камень — ВЕЛИКИЙ ХРАНИТЕЛЬ, он содержит тайны прошлого и будущего. Но пока он для меня, как и для всех прочих, всего лишь обычный камень. Ты могла прекрасную девушку обратить в отвратительное чудовище Сциллу с собачьими головами, тебе ведомы многие тайны. Поведай, как мне открыть этот камень.

— Хорош-ш-шо сказано, — услышал он тихий шипящий голос. — Открыть камень… Вс-с-се может быть открыто и закрыто в полож-ж-женный час. Ты сам подсказал себе ответ.

— В твоем присутствии, о мудрая Кирка, мне приходят на ум мудрые слова. Но чтобы открыть дверь, надобен ключ. Каким же ключом открыть камень?

— Ты владеешь змеиной шкурой, Арх-х-х-монт? — вновь услышал тихое шипение. — Зачем же ты после этого просишь ключ?

Владигор достал из-за пояса змеиную шкуру — все, что осталось от Чернавы, — и положил ее на ладонь. Змея, висевшая до той минуты неподвижно на каменном запястье Кирки, повернула голову.

— Подойди ближ-ж-же… — приказал шипящий голос.

Владигор подошел почти вплотную к статуе.

— Подними руку…

Он повиновался. Длинное жало мелькнуло между губ каменной Кирки, метнулось вперед и коснулось змеиной шкурки, лежащей на ладони Владигора. В то же мгновение шкура зашевелилась. Скользкий змеиный покров медленно обтягивал его десницу. Владигор хотел стряхнуть его, но не мог. Шкура уже облекла его руку зелено-желтой с черным узором чешуей и медленно охватывала теперь шею и грудь. Владигор содрогнулся от отвращения, когда почувствовал, что чешуя прилипает к его лицу, он раскрыл рот и захотел крикнуть. Но не мог — раздвоенный язык беззвучно заметался между зубов. В следующее мгновение он понял, что у него нет ни рук, ни ног, а лишь гибкое тело и плоская голова. ВЕЛИКИЙ ХРАНИТЕЛЬ лежал на каменных плитах святилища. Владигор лизнул своим змеиным языком его поверхность и ощутил нестерпимую горечь во рту. Но это была горечь, смешанная со сладостью, горечь, которую хотелось впитать каждой частичкой своего тела. Верно, у яда должен быть такой вкус. У яда… И у ЗНАНИЯ тоже…

Войдя в библиотеку, Гордиан поставил на стол светильник и огляделся. Давно миновала третья стража ночи, сквозь деревянные узорные решетки на окнах тянуло прохладным предутренним ветерком. В это время в Палатинском дворце все спят. А несущие охрану преторианцы хотя и не дремлют, но провожают идущего императора равнодушным взглядом. Гордиан прекрасно помнил, в какой нише спрятан свиток, так его поразивший. Самый верхний ряд. Крайний справа кожаный футляр. Гордиан пододвинул лесенку и вскарабкался по ней на самый верх. В футляре хранился всего один-единственный свиток, и он достал его. В неверном свете желтого язычка, высунувшегося из бронзового светильника, чудилось, что свиток дрожит от нетерпения, от желания вновь развернуться. Гордиан выпустил его из рук, пергаментная лента пролегла по полу бесконечной дорогой, ведущей в никуда. Взгляд выхватил строку:

«Глаза живых увидят тысячи мертвых. Глаза мертвецов узрят пыль. Дома сравняются с землей. А горы восстанут…»

Эти строки никак не могли быть текстом фривольного сочинения Овидия.

Гордиан знал, что должен читать дальше, но не мог заставить себя это сделать. Кровь бешено колотилась в висках. Он позволил свитку свернуться и швырнул его на пол, потом наклонился и поднес светильник к пергаменту…

«…Глаза живых узрят тысячи мертвых…»

Он попятился. Потом, почти оглохший от биения пульсирующей, обезумевшей от страха крови, в третий раз развернул свиток. И прочел все те же строки:

«Глаза живых увидят тысячи мертвых…»

Он чувствовал, что его туника влажна от пота.

— Будь ты проклят… — прошептал Гордиан. — Я сожгу тебя, кто бы ни написал эти строки… ты слышишь? — Он уже поднес светильник к пергаменту.

Но тот поспешно, с громким шорохом начал сворачиваться. Через миг на полу лежал обычный пергаментный свиток, ничем не отличающийся от других.

Гордиан поднял его и развернул.

Тысяча есть у Венеры забав; но легче и проще,Выгнувшись, полулежать телом на правом боку.

Это была «Наука любви» Овидия.

— Хватит притворяться! — выкрикнул Гордиан. — Покажи свое истинное лицо!

Свиток послушно стал разворачиваться. Гордиан, встав на колени, перехватил пергаментную ленту, подносил ее к глазам и читал загадочные письмена, надеясь отыскать хоть какой-то намек на современные события. Ничего… Невнятное бормотание о грядущих бедах, не имеющих отношения не только к самому Гордиану, но и к Риму. Такое впечатление, что в будущем Рим вообще исчезнет с лица земли. Не найдя в прочитанном ясности, он попытался разорвать пергамент, но тщетно. С таким же успехом он мог бы разорвать лезвие меча. Края пергамента сделались так остры, что Гордиан порезал ладонь, и кровь часто закапала на лицо мозаичного Аристотеля. Как легко быть мудрым, если ты не обладаешь властью.

Свиток снова свернулся, чтобы в иной своей ипостасии поведать читателю фривольные стихи великого поэта. Так, попеременно, он говорил то о грядущих бедствиях и смерти, то о любви… О любви и смерти… Гордиан бессильно склонил голову на руки. Кто разгадает проклятую загадку бесконечного пергамента? Кто? Когда?..

— Ты здесь и спал? — Чья-то рука коснулась его волос.

Он поднял голову. Перед ним стояла Юлия в белой столе из тонкого льна. Ее черные волосы сверкали в свете солнечных лучей, заливавших библиотеку. Наступило утро, и светильник на подставке давно погас.

— Что ты здесь делаешь, Юлия? — спросил Гордиан, поспешно пряча свиток в футляр.

Девушка не ответила, но смотрела на него насмешливо. Наверное, у него был нелепый вид, после того как он заснул прямо за столом, уронив голову на руки.

— Ты мог устроить пожар в библиотеке и задохнуться в дыму, — строго заметила она.

Она, как всегда, была рассудительна и мудра.

— Чье сочинение ты ищешь на этот раз? — спросил он.

— Хочу взять труд Цицерона…

— А, того самого, чью голову Марк Антоний держал на блюде у себя на столе, чтобы насладиться победой над мудрецом, а его жена протыкала язык мертвеца булавкой.

— Зачем ты говоришь о таких мерзостях?

— Я теперь называюсь Августом. Мне волей-неволей приходится думать о том, что творили мои предшественники.

— Отец говорит, что всякого человека власть развращает, но ты — единственный не подвластный этой заразе.

Он поднялся и взял Юлию за руку. От тепла ее мягкой ладони горячий ток пробежал по его телу, чтобы тут же смениться ознобом.