Проза и публицистика - Иннокентий Федоров-Омулевский

   Столоначальник поклонился и хотел идти. Вилькин вдруг будто вспомнил что-то.

   – Да! вот что еще, батюшка,– сказал он поспешно: – не в службу, а в дружбу – скажите там в канцелярии, чтоб столоначальники не уносили сегодня с собой ключей от шкафов с делами, и ваш ключ оставьте. Мне, может быть, понадобится какая-нибудь справка от дела, так уж я тут сам и распоряжусь, не беспокоя никого...

   Вилькин слегка покраснел.

   – Вы их сами запрете, как будете уходить, Николай Иванович? – заметил почтительно столоначальник:– сторожу нашему никак нельзя доверять...

   – Что вы! Как можно! Я думаю вот что сделать: я, уходя, запру шкафы, спрячу ключи от них в мой стол, замкну его, а ключ от стола унесу с собой... Вы завтра приходите пораньше на службу и зайдите ко мне за ключом... Если я буду спать еще – разбудите меня без церемонии... понимаете? не забудете?

   – Понимаю-с, не забуду.

   – Мне кажется, так всего лучше будет сделать, как вы думаете?

   – Я думаю, что это будет совершенно надежно-с.

   – Не может же быть, наконец, чтоб сторож, какой бы он ни был, осмелился слазить в мой стол, когда он замкнут, не правда ли?

   Вилькин нервически рассмеялся.

   – Помилуйте-с!..– Матьвиевский улыбнулся.

   – Ну-с, так вот так, стало быть... Очень вам благодарен, спокойной вам ночи!

   Николай Иваныч радушно протянул ему обе руки. Столоначальник ушел от него сияющий.

   Оставшись один, Вилькин стал с настороженном прислушиваться к тому, что делается в канцелярии. Там в первую минуту все было тихо, только перья поскрипывали уже не так бойко, как за несколько времени перед этим. Потом мало-помалу стали раздаваться торопливые шаги, послышалось несколько сдержанных голосов, кто-то смеялся чему-то, должно быть, какой-нибудь плоской остроте товарища. Затем шаги сделались тише, голоса удалялись, где-то поминутно отворялась дверь со скрипом. Наконец совсем все затихло, Вилькин услыхал явственно, как в соседней комнате сторож гасил и уносил свечи со столов.

   Он крикнул ему:

   – Степан!

   Сторож прибежал с подсвечником в руках без свечи.

   – Васкоблагородие, вы кликали?

   – Я. Принеси мне стакан холодной воды!

   – Слушаю, васкоблагородие...

   Сторож сходил и принес воду. Вилькин выпил стакан залпом.

   – Можешь, любезнейший, спать себе теперь. Я сам разбужу тебя, как буду уходить, чтоб запереть за мной дверь. Мне надо здесь еще заняться...– сказал он сторожу.

   – Слушаю, васкоблагородие.

   – Ступай!

   Сторож медленно вышел. Вилькин глубоко задумался, смотря ему вслед. В этом раздумьи он просидел по крайней мере полчаса, то бледнея, то краснея; встал потом, прошел через всю опустевшую канцелярию до самой передней, прислушался здесь, спит ли сторож, и вернулся... прямо к шкафу Матьвиевского. Ключ от него торчал тут же, в дверцах. Шкаф был почти до потолка. Вилькин стол к нему подмостил да стул еще, долго что-то рылся в порядочной кучке пыльных дел на самой верхней полке, выбрал себе оттуда какое-то довольно новенькое тощее дело, спустился, привел все в прежний порядок, запер шкаф Матьвиевского, обошел все остальные и их потом запер, взял отобранное дело под мышку и унес в правительскую комнату. Здесь он прежде всего замкнул ключи от шкафов в свой стол – и сам заперся на ключ.

   Вилькин не обманул своих подчиненных: он оставался, запершись, в правительской комнате до пяти часов утра. Что творило там "сердце губернии" в продолжении с лишком шести часов – этого пока мы понять не можем. Догадываемся, однако ж, что оно спрятало тайну этой ночи в самый темный уголок своего извилистого дна.

   Сторож, светивший Вилькину на лестнице в то время, как тог уходил из канцелярии, заметил только, что у правителя из правого кармана брюк случайно высыпалось несколько очень мелких лоскутков исписанной старой бумаги да что в глазах у него было что-то нехорошее такое, а на лице – лица не было.

IV

Губернский город волнуется

   На другой день после этих происшествий в девятом часу утра Матьвиевский, идя на службу, зашел предварительно в квартиру правителя канцелярии. Вилькин еще спал. Столоначальник разбудил его.

   – А! – сказал правитель, потягиваясь,– это вы... Здравствуйте. Что скажете новенького?

   – Приказывали вчера зайти за ключом, Николай Иваныч...

   – Ах, да! в самом деле... Только куда же я его вчера положил? Посмотрите-ка, пожалуйста, у меня в вицмундире, в кармане; вон он на кресле. Нашли? тут?

   – Нашел-с, здесь.

   – Извините, батюшка,– сказал небрежно правитель, зевая:– я вас вчера напрасно только побеспокоил: ни один шкаф мне не понадобился... Во всяком случае, очень вам благодарен...

   Столоначальник откланялся и ушел.

   В этот же самый день губернский город Земельск еще с утра стал обнаруживать какое-то не совсем обыкновенное для него движение. Чиновники особенно торопливо шли на службу; по главной улице то и дело проезжали разнохарактерные жеребцы крупной рысью; полицмейстер Вахрушев раз десять по крайней мере как угорелый промчался по ней взад-вперед на своей пожарной паре; великосветские губернские барыни, не покушавшиеся до этого времени выезжать раньше двенадцати часов, теперь, несмотря на то, что не было еще почти и одиннадцати, делали уже какие-то суетливые визиты друг к другу; даже мадам Матюнина удостоила на этот раз некоторых счастливцев из земельских смертных узреть божественные красоты ее (не разб.) раньше обычного. В особенности это последнее обстоятельство слишком очевидно свидетельствовало, что губернский город сильно взволновало что-то. А взволновала его, само собой разумеется, все та же министерская весть о безличном пока еще Павле Николаевиче Арсеньеве. Зоркий столичный наблюдатель провинциальных нравов мог бы в этот день по одним только лицам губернских чиновников, смотря по тому, были ли они темны или светлы, вытянуты или спокойны, составить себе приблизительно безошибочное понятие о степени честности каждого из них. Кто был чище на руку, у того, разумеется, и лицо было светлее; разве только один Вилькин поставил бы столичного наблюдателя в некоторое затруднение: лицо правителя канцелярии было как будто завешено чем-то, ничего не разберешь.

   Весть о назначении нового губернатора, распространившаяся но городу почти с быстротою электрического тока, весьма различно подействовала на его почтенных граждан. Спокойнее других принял ее управляющий губернией, старичок вице-губернатор, Алексей Петрович Тихомиров. Прочитав еще накануне присланную к нему Вилькиным министерскую бумагу, он только вздохнул над ней раз, как бы размышляя о прочности всего земного, а затем, как всегда, не торопясь стал собираться в губернское правление. Тихомиров был в своем роде честнейший и добрейший человек, но до такой степени слабый по характеру, что тот же остряк, губернский прокурор Падерин, чрезвычайно метко окрестил его "бабушкой". Во всю свою многолетнюю службу Алексей Петрович не взял ни одной взятки, мухи, как говорится, с намерением не изобидел, но за то в его управлении губернией или в его непосредственном ведомстве, т. е. в губернском правлении, ловкий чиновник мог смело пользоваться незаконными поборами и обижать кого угодно. Тихомиров был, так сказать, сановник не от мира сего: он, верно, и во всем хотел видеть только одну светлую сторону, как будто другой, темной, не существовало вовсе на свете. Являлась, например, к нему какая-нибудь старушка-мещанка с жалобой на притеснения частного пристава,– вице-губернатор ангельски терпеливо ее выслушивал, негодовал даже на частного за его незаконные поступки с нею, сочувственно повторял во все продолжение ее слезливого рассказа:

   – H-да... как же можно притеснять... круглую сироту притеснять... н-да... Это безбожно... н-да... Притеснять никого не следует... Я этого не терплю... н-да!

   Успокоивши по возможности старуху, он немедленно посылал за безбожным частным приставом. Тот, как водится, сейчас же являлся, низко кланялся, выслушивал негодующие речи начальника и, выждав удобную паузу, представлял, разумеется, все дела в том свете, какой был для него более выгоден, уверяя его высокородие, что просительница известна всему городу по своим беспрестанным ложным (не разб.) на начальство, что она не хочет исполнять его законных требований, будто бы нагрубила даже самому полицмейстеру, и проч., и проч., и проч. Вице-губернатор и его также ангельски терпеливо выслушивал – и ему также сочувствовал во все время фальшивого рассказа:

   – Н-да... за что же грубить... чиновнику... при отправлении его обязанностей грубить... н-да... законы надобно исполнять... Я этого не потерплю... н-да!

   На другое утро старуха опять являлась. Вице-губернатор горячо напускался на нее за ложный визит, трогательно упрекал в грубости, говорил, что грубить никому но следует, что он этого не потерпит, и отсылал старуху домой ни с чем или, убедившись снова в справедливости ее просьбы, опять посылал за частным приставом, опять горячо распекал его, а дело все-таки кончалось (нн разб.) смешной кукольной комедией, ни в пользу старухи, ни в ущерб интересам полиции. Впрочем, при хорошем губернаторе Тихомиров, руководимый им во всем, по своей неподкупной честности, мог быть очень полезен на своем место.