Меч без рукояти - Элеонора Раткевич

– Что ты все вертишься? – сонно спросил Хэсситай из противоположного угла комнаты. – Спи, кому велено…

Байхин приподнялся на локте.

– Я вот все думаю, – отозвался он, – что же это может быть такое, что хуже бездарности?

– Талант, – отрезал Хэсситай, завернулся в одеяло и мгновенно заснул.

* * *

Наутро Байхин, казалось, нимало не был встревожен предстоящим выступлением. Но Хэсситай его уравновешенностью не обманывался. Он-то прекрасно знал, что сейчас испытывает его ученик. Спокойствие Байхина было подобно протаявшей изнутри сосульке – холодное, ослепительное и обманчиво прочное, а на деле готовое разлететься вдребезги. Оно могло ввести в заблуждение разве что самого Байхина. Привычка подавлять страх, столь естественная для воина, сыграла с парнем дурную шутку: он боялся, сам того не замечая. Накануне решительной схватки воля напрочь отсекает разум от всего остального тела, не давая ему осознать, как мучительно тянет под ложечкой, а то и подташнивает, как немеют плечи и потеют ладони. Неплохая привычка для воина – но для киэн, тем более для начинающего, очень скверная. Ведь воину во время битвы бояться некогда: надо защищаться и нападать. А вот у киэн времени, чтобы испугаться, предостаточно. Неосознанный страх может помочь воину перемахнуть через широченную пропасть – и тот же самый страх заставит киэн грохнуться и сломать себе шею на ровном месте. Первое выступление не похоже на бой, хотя бы и первый. Ни одному новичку, даже самому трусливому, двое противников не покажутся войском – а начинающему комедианту десяток зевак почудятся тысячной толпой. Воину достаточно на время забыть о своем страхе – а комедиант обязан осознать его заранее и преодолеть.

– Ешь, – потребовал Хэсситай, приметив, что еды в миске Байхина не убавляется.

– Да не хочется что-то, – смущенно улыбнулся Байхин. Ну так и есть, мутит парня вовсю.

– Натощак работать собрался? – прищурился Хэсситай. – Ну-ну. Интересно, сколько ты продержишься, пока голова не закружится от слабости. И нечего рожи строить! Лопай, кому говорят! Еще недоставало, чтоб ты прямо на канате от голода сомлел.

Упоминание о канате подействовало. Байхин томно посмотрел на свой завтрак, вздохнул и откусил маленький кусочек лепешки.

– А не отяжелею? – спросил он, нехотя ковыряясь в миске.

– Не с чего, – успокоил ученика Хэсситай. – Я ведь тебе самую малость и даю. Ты на мою миску посмотри.

Действительно, покуда Байхин пялился на еду, Хэсситай успел одолеть вдвое большую порцию – тоже, впрочем, не способную толком насытить.

– Тут едва хватает червячка заморить – но уж это ты обязан съесть дочиста. И поторапливайся.

– Миску вылизать? – хмуро съязвил Байхин.

– Да нет, – спокойно отпарировал Хэсситай. – Не успеешь.

Байхин осекся и принялся за еду.

Хэсситай тем временем раскрыл свою котомку и извлек из нее несколько маленьких коробочек, склянку с маслянистой жидкостью и пару кистей.

– Поди сюда, – окликнул он Байхина, едва тот встал из-за стола.

– Что это? – недоуменно спросил Байхин: никогда еще он не видел Хэсситая за подобными приготовлениями.

– Это для тебя, – ответил киэн. – Ну-ка поверни лицо к свету… вот так.

Он всунул в руку Байхину маленькое, тщательно отполированное зеркало.

– Смотри и запоминай, как это делается, – велел он.

Не давая озадаченному Байхину опомниться, Хэсситай быстро протер его лицо жидкостью из склянки, потом набрал кончиками пальцев краску из коробочки и принялся растирать ее легкими энергичными движениями.

– Я что, уличная девка, чтобы краситься? – проворчал Байхин, когда Хэсситай нанес ему на скулы румяна.

– Что ты сказал? – опасным тихим голосом поинтересовался Хэсситай. – А ну-ка повтори.

– Но, мастер, – губы Байхина дрогнули, голос сорвался, – ты ведь сам лицо не красишь. Зачем же…

– А затем, что ты столько лет на свете не живешь, сколько я на площадях провел! – рявкнул Хэсситай. – Вот когда отработаешь с мое, опыта поднаберешься, тогда и выступай хоть с голым лицом, хоть с голым задом! А сейчас я тебя с голым лицом не выпущу, так и знай! У тебя такая рожа, что ее не на площади в пору выставлять, а на вывеске похоронных дел мастера! С подписью: “Нашими усилиями ваши покойники выглядят совсем как живые”. Умничать вздумал! Будешь краситься?

– Да, – виновато прошептал Байхин. – Прости.

Хэсситай сердито хмыкнул и обмакнул кисть в краску.

– Притом же я буду стоять всего-навсего на помосте, – произнес он уже почти спокойно, – а ты на канате. Тебя снизу видно плоховато. Не заставляй зрителей напрягать зрение, чтобы рассмотреть твое лицо, – иначе на него они и будут пялиться. А смотреть должны на твои руки. – С этими словами Хэсситай обвел глаза Байхина вдоль ресниц четкой темно-синей чертой. – Понял?

– Да, – чуть слышно выговорил Байхин.

Путь до городской площади – три с половиной улицы и ветхий, пропахший плохо отстиранным бельем переулок – показался Байхину нескончаемым. Он шел, не разбирая дороги, не глядя ни под ноги, ни по сторонам, ни даже перед собой; взгляд его неприкаянно болтался туда-сюда, как развязавшийся ремешок сандалий. Стыд согнал всякое подобие румянца со щек, и оттого наложенные на скулы румяна заполыхали особенно ярко. Нарисованное лицо словно бы плыло по воздуху само по себе, отделившись от Байхина, подставляя солнечным лучам то висок, то улыбку, – а из-под него явственно проступала свинцово-бледная маска, размалеванная стыдом… и где-то под ней таилось еще одно лицо, подлинное, незримое.

Байхину казалось, что он сейчас умрет от стыда. Умрет или сойдет с ума. О да, конечно, у киэн раскрашивать себе лица в обычае. Он и сам не раз видел киэн с лицом, покрытым гримом куда более густо, чем его собственное. И не находил в том ничего постыдного или неестественного. Но сам-то он еще не киэн… хотя уже и не воин, конечно… он… кто он такой? Ему чудилось, что он смотрит на себя со стороны: долговязый юнец, размалеванный, как шлюха в борделе, неизвестно зачем и почему. Вот если бы он неким волшебством сразу перенесся из “Свиного подворья” да прямо на площадь – там он мог бы перестать стыдиться, там он был бы при деле, и краска на его щеках перестала бы быть краской и сделалась бы одним из орудий его ремесла, как потертые деревянные шарики, как канат, как одолженная у Хэсситая головная повязка с изображением разноцветных мячиков и колец. Но здесь, на улице, посреди толпы… Байхин не видел, что никакой толпы по раннему времени и не было: нельзя же, в самом деле, называть толпой пару-тройку прохожих, озабоченных своими делами куда больше, нежели физиономией встречного подмастерья киэн. Байхин и вообще почти ничего не видел: стыд укрыл от него действительность знойным звенящим маревом… и очень жаль, что не видел. Возможно, взгляды прохожих привели бы его в чувство, ибо ничего особенного в них не было – даже удивления.