Няня на месяц, или я - студентка меда! (СИ) - Рауэр Регина

Квета говорит серьезно.

Ассоциирует Черного Лиса напрочь с Ромашовым из «Двух капитанов» и, глядя на протянутую фотографию со светловолосым узколицым парнем, я все равно вижу вместо него…. Ромашку, рыжего, с оттопыренными ушами и совиными глазами.

— Саню с Ромашкой жизнь свела в санитарном поезде и в осиновой роще оставила, а Кирилла с Тяпой в Верх… Верхненеженске, — длинное название Ветка выговаривает с трудом, медленно, но упрямо. — Они даже приехали туда почти в одно время. Обличительные статьи про больницу и беспредел врачей у Тяпы стали фишкой, личным стилем. Ему Кирилл даже по роже один раз съездил, за что, правда, неизвестно, но за местного героя и бойца за правду народ в соцсетях обиделся.

— Мало врезал… — Ромка цедит сквозь зубы.

И, видя перед глазами статью, я мысленно соглашаюсь.

— А еще… — Ветка шумно вздыхает, смотрит на меня, произносит осторожно, — у Кирилла была невеста.

— Еще скажи, что Черный Лис ее тоже любил, — я фыркаю.

Гашу глухое раздражение.

Словосочетание «невеста Кирилла» злит, карябает, не нравится в категории абсолют, даже с глаголом прошедшего времени.

— Нет, — Квета медлит, говорит размеренно, раздражая, — у Кирилла свадьба должна была быть через неделю после… случившегося, но Надежда оказалась без веры и любви. Она… поверила Тяпе, что костер в соцсетях разжигал умело и поддерживал ежедневно, и убитой горем Каролине Игнатьевне. Невеста без места публично сказала, что Кирилл убийца и она ненавидит его. И кольцо ему в лицо кинула.

— Молодец, — Ромка восторгается совсем не восторженно.

Хвалит ёмко.

А Кветка вздыхает:

— Лис надеялся, что после такого резонанса его заметят и позовут, если не в столичные журналы, то хотя бы столицу малую, но…

— Не позвали? — я уточняю желчно.

И Ветка соглашается с не меньшей желчностью и злорадством:

— Нет, геройство местного правдолюбца не заметили. Трясли только больницу и Кирилла, тьма проверок, ответы на жалобы. У меня голова заболела, когда я увидела эти талмуды, — Квитанция жалуется, морщит нос и добавляет хмуро. — Кириллу больше всех досталось. Это… травля, по-другому не скажешь. Письма, надписи, машину сначала разрисовали, а потом сожгли. Еще его в областную приглашали, но отказали, как все случилось… И полгода — это много, я бы не выдержала. Он уехал сразу, как дело было закрыто.

— Почему снова открыли? — спрашивает, не глядя на меня, Ромыч.

Он вообще смотрит исключительно на дорогу, идет на очередной обгон, а я пристально разглядываю мелькающие за окном поля, лес и вереницы машин.

Длинные и пыльные бока большегрузов.

Почему он мне не сказал?

Не рассказал ничего, промолчал, подарил букет эустом и на руках по широкой длиной скамейке, когда возвращались домой, на спор прошелся.

Дурак.

— Каролина Игнатьевна написала жалобу, заявила об вновь открывшихся обстоятельствах, — Квета произносит неохотно, кривится, — я с ней общалась, а психиатр, видимо, нет, хотя следовало бы. Сумасшедшая дамочка. У нее непробиваемая уверенность, что виноват Кирилл. Ей проще доказать, что Земля квадратная, чем его невиновность. Она Кирилла весной увидела по новостям. Он что-то рассказывал, заведующий реанимационного отделения…

— Не вынесла душа поэта?

— Не вынесла. Тем более, что новые обстоятельства действительно открылись, — Квета задумчиво стучит пальцем по губе, размышляет. — Мамаша тогда орала истошно, что Кирилл перепутал препараты, что она лично слышала. Медсестры говорили, но… всех опрашивали на несколько раз и никто ничего подобного не сказал. Все уверяли, что помощь была оказана грамотно и своевременно. Вот только… с Кириллом тогда постоянно было две медсестры, и одна из них сейчас вдруг объявила, что Каролина Игнатьевна права и Кирилл напутал. Даже в суде готова подтвердить.

Обвинить.

И на пять лет за решетку упечь.

Я не смогу.

Или нет, смогу.

Человек может все. Он привыкает ко всему, смиряется с неизбежным, терпит, учится жить дальше через силу и себя как бы не было невыносимо.

Ждать.

Я не хочу.

До исступления, ярости, жгучей ненависти… я не хочу жить без него.

Без моего кофе по утрам, его вечных сигарет, споров, язвительных замечаний, рассказов обо всем, обезьяньих прыжков при встрече, совместного душа, сводящих с ума поцелуев, запаха, что уже стал вторым кислородом.

— Данька… — Квета зовет жалобно, касается плеча, — Дарийка, его не посадят.

Конечно, я уже слышала.

Адвокат Лаврова сам Густав Сигизмундович Лель, легенда и не из-за своего имени. Он разваливал неразваливаемые дела, выигрывал там, где проиграл любой другой бы, вытягивал невозможное и однозначно обвинительное.

Плевако двадцать первого века не меньше.

— Дах, не реви, — Ромка просит.

И я не реву.

Я смотрю на белую стелу города.

Верхненеженск.

Здравствуй, я ненавижу тебя уже.

— Если бы вторая медсестра опровергла слова этой, то было б проще, — Вета бормочет удрученно, — но ее найти не удалось. Она тогда тоже уволилась и уехала. Пропала с концами.

— Ничего, прорвемся, — Ромка цедит ожесточенно, тормозит на светофоре и с навигатором сверяется.

Я же разглядываю.

Пятиэтажки и частный сектор.

Машины на чистых тихих улочках с липами и тополями вдоль тротуаров.

Заправка.

Парк с чертовым колесом и трибунами.

Щекастый бутуз играет в песочницу, плюхается на попу и, пока бабка всплескивает руками и мчится поднимать, сосредоточенно продолжает утрамбовывать песок лопаткой. Бежит собака, останавливаясь на красный, ждет и на такого же ожидающего велосипедиста смотрит. Гуляют матери с колясками, влюбленные парочки и дети, а две женщины стоят у «СтройМага» дискутируют оживленно и огромные сумки им не мешают.

Город… живет.

А Кирилла судят.

— Машин… не приткнуться, понаставили, — Ромка ворчит с интонацией матерого водителя, пригибается, всматриваясь, в поисках места.

Проезжает.

— Стой!

Я кричу, а Ромка ударяет по тормозам.

Ругается замысловато, но… не слышу.

И не вижу.

Вываливаюсь на очередную тихую улицу, где метрах в пятидесяти от меня за кованой оградой и кустами акаций возвышается с флагами здание суда, пробираюсь между припаркованными машинами на тротуар, останавливаюсь, ибо ноги в первый раз наливаются свинцовой тяжестью, как пишут в книгах.

Не идут.

И кто-то из прохожих, выговаривая сердито про соленые столбы посередь дороги, задевает плечом, пихает, но… все равно.

Я не могу оторвать взгляд от Лаврова.

Он не замечает меня.

Курит привычно, привалившись к капоту своего обожаемого монстра, щурится не менее привычно и иронично, разговаривает с пузатым дядечкой в круглых очках и с блином залысины на макушке, в коем по фотографиям Кветы я признаю Петра Васильевича, бывшего главного врача, его сняли с должности.

Дали народу требуемую кровь.

А сегодня?

Если Кирилл стоит тут, то… оправдали?

— … вишь разговаривают, как ни в чем не бывало…

— … да понятно, что виноват. Ай… своих просто завсегда прикрывают, а девку бедную запугали, вот и отказалась от слов…

Идущие мимо меня две бабки, злобно оглядываются, переговариваются громко и от их слов я вздрагиваю, не слышу продолжения, но мне хватает и этого.

И они не правы.

Не виноват.

И как ни в чем не бывало Кирилл не стоит.

У него скупые движения, четко выверенные, а на лице застывшая каменная маска равнодушия, безразличия и непробиваемого спокойствия.

Хладнокровия, которое я видела только в ночь аварии.

И шаг к нему делается сам, второй, а на третий разрывается вибрацией и «Leb' deine Träume»[3] мой телефон, заставляет подпрыгнуть, а Кирилла обернуться.

Увидеть меня.

Дать трещину хладнокровию, невозмутимости и выдержке.

И, отвечая не глядя, я не могу оторвать взгляд от его глаз, выражения лица, что говорят обо всем, дают ответы раз и навсегда на все мои сомнения и мучительные вопросы.