Чехов и Лика Мизинова - Элла Матонина

но с условием, во 1-х, что Вы, по получении этого письма, не медля ни одной минуты телеграфируете мне приблизительно число, когда Вы намерены покинуть Мцхет… Во 2-х, с условием, что я поеду прямо в Батум – и встречу Вас там, и в 3-х, что Вы не вскружите мне голову…»

Он лукавил: кружение головы началось раньше, гораздо раньше, когда он посмотрел в Художественном театре «Царя Федора Иоанновича». «Меня приятно тронула интеллигентность тона, и со сцены повеяло настоящим искусством, хотя играли и не великие таланты. Ирина, по-моему [ее играла Книппер], великолепна. Голос, благородство, задушевность – так хорошо, что даже в горле чешется. Лучше всех Ирина. Если бы я остался в Москве, то влюбился бы в эту Ирину», – писал он Суворину. И недели через две уже Немировичу: «Но отчего не пишут об Ирине – Книппер? Ирина казалась необыкновенной… Теперь же о Федоре говорят больше, чем об Ирине».

Потом была первая встреча. Актриса Ольга Книппер пришла в Охотничий клуб на Воздвиженке, где репетировалась «Чайка», и ее представили писателю Чехову. Он приглашает ее в Мелихово. Они договариваются вместе поехать пароходом в Ялту. Но он ставит свои условия.

Легко заметить в письмах Антона Павловича двум женщинам разницу в интонации. В письмах к Мизиновой, особенно во втором, – расслабленность, нежность, доверчивость, открытое желание быть вместе. В письме к Книппер наигранная сдержанность, энергичная готовность, согласие, но с «условием»…

Реакция женщин была столь же различной. Лидия Стахиевна по инертности, конечно, не поехала к нему из Парижа в Ялту, не искала вместе с ним квартиру, не посылали они на пароход за ее багажом, не смотрели его дачу, не гуляли в садах, не катались по Южному берегу Крыма и не уехали вместе в Москву в великолепном курьерском поезде… Казалось ей тогда, будто ничто от нее, очаровательной, восхитительной, никуда не уйдет…

Другая же, приняв все условия, быстро и точно прибыла в Ялту и талантливо выполнила всю ту программу, которая была обещана златокудрой Лике.

* * *

Лидия Стахиевна стала усердно загибать пальцы.

Первое: Чехов всегда был аккуратен, обязателен и любил эти качества в других. Обнаружил их в Книппер. Говорили, что она сохранила их до старости. Приезжая в гости, всегда брала с собой серебряный стаканчик, белую салфетку, угощение и никогда не опаздывала. Ему же в ту давнюю пору перед дорогой в Ялту вручала корзинку с красиво уложенной снедью под кружевным полотенцем.

Второе: В ее аккуратности, пунктуальности, хозяйственности было много немецкого. Он так и писал ей: «Немочка моя прекрасная». Впрочем, там скорее была венгро-немецкая кровь (так говорили) – темные глаза, темный густой пушок над некрасивой, тонкой (мысленно уточнила Лидия Стахиевна) верхней губой. Некая экзотика, как когда-то у Дуни Эфрос. В этом смысле голод был утолен. Задетое самолюбие могло успокоиться. Но экзотика Эфрос вызывала легкое раздражение. Ольга Книппер – восхищенное любопытство. Оно «художнически» возбуждало его.

Третье: В ней не было того, что Шаляпин, говоря о русском человеке, называл «физической застенчивостью», когда «душа свободнее ветра, в мозгу орлы, в сердце соловьи поют, а в салоне опрокинется стул, на банкете двух слов не свяжется». «Шустрая девочка (слова А. П.)», острая и быстрая в реакции, умная, трезвая, самостоятельная и мыслящая – она была женщиной европейского образца. Он был восхищен и заинтригован.

Четвертое: Она умела «подталкивать» жизнь, чуть-чуть управлять ею, быть нужной в определенной ситуации. Конечно, как Лика Мизинова, она не везла лопаты и тяпки на телеге в Мелихово или забытые Антоном Павловичем в поезде вещи после провала «Чайки» в Петербурге. Свою заинтересованность и нужность она обставляла во вкусом, интеллигентно, очаровательно. Узнав, что сестра Чехова пришла в театр познакомиться с актерами, она, тридцатилетняя, запрыгала от радости, как девочка. Тем и запомнилась. Мария Павловна о запомнившемся написала брату, просила поухаживать за Книппер и представляла ее как лучшую и первую подругу. Немудрено, что в Ялте во время гастролей МХТ она почти хозяйкой на Белой даче писателя помогает накрывать столы для гостей. Потом было приглашение в Мцхет, «случайная» встреча в поезде Тифлис – Батум, поздравительная телеграмма с днем именин, подписанная не только Ольгой, но и ее матерью, братом, дядей (подпись: «дядя Саша» – то ли дядя Ольги, то ли готовность стать родственником А. П.).

Пятое: Я не смогла, не сообразила, не умела ввести его в круг своей семьи, родственников, знакомых. «А это были интересные и достойные люди», – грустно думала Лидия Стахиевна, как бы чувствуя свою вину перед уже ушедшими из этой жизни. Вспомнилось, как бабушка Софья Михайловна и тетушка Серафима Александровна читали подаренную ей Чеховым книгу рассказов, и кто-то из них сказал: «Ты бы познакомила нас, Лидюша, с известным писателем…»

Шестое: Ольга Книппер быстро стала для известного писателя зеркалом, которое его возвеличивало, поднимало его общественный статус, подчеркивало достоинства и талант. Не держала в секрете, что ее семья приближена ко двору. Что брат матери, контр-адмирал Зальца, является начальником Кронштадтского порта; что ее мать часто бывает у Великой княгини Елизаветы Федоровны, жены московского генерал-губернатора великого князя Сергея Александровича. Из великокняжеской гостиной через актрису до Антона Павловича дошли слухи, что Великому князю Сергею Александровичу понравилась «Чайка».

Все это его бодрило, заостряло интерес к жизни и, конечно, к Ольге Книппер.

Седьмое: Но кому, как не ей, Лике Мизиновой, было известно и знакомо его одиночество? И как часто, к сожалению, она не слышала позывных этого одиночества! Кольцо с надписью «Одинокому – мир пустыня» казалось ей кокетством, игрой. А одиночество, порожденное болезнью, снедало его не меньше самой болезни. Особенно плохо ему было в Ялте, куда она, Лика, так и не выбралась. «На горах снег. Потягивает холодом, – жаловался он сестре. – Ты пишешь про театр, кружок и всякие соблазны, точно дразнишь, точно не знаешь, какая скука, какой гнет – ложиться в 9 часов вечера, ложиться злым, с сознанием, что идти некуда, поговорить не с кем и работать не для чего, т. к. все равно не видишь и не слышишь своей работы. Пианино и я – это два предмета в доме, проводящие свое существование беззвучно и недоумевающе: зачем нас здесь поставили, когда на нас некому играть». Ему было скучно, как он замечал, не в смысле Weltshmerz (мировая скорбь), не в смысле тоски существования, а скучно без людей, без музыки, без женщины, без жизни. «Со мной вы не будете одиноким», – если и не говорила так, то давала понять ему взглядом, кокетством, живостью, умом – не она, Лика,