Я люблю - Александр Авдеенко

— Борь… Боря!

Он шумно повернулся, устало глянул черными глазами, которые были спрятаны в недоступно глубоких колодцах. С их дна несло сыростью.

Он молчал и раздраженным взглядом спрашивал, что мне от него нужно.

Я поскорее ушел, отложив разговор на другой раз. А с Марией Григорьевной мы имели тайную беседу. Условились, что она будет поить его топленым молоком, настоенным на свином жире.

Но она своего обещания не выполняет. Ни разу не пришла к нам, в соцгород. Вот уже три дня, как мне приходится самому бегать в молочный ларек, кипятить молоко, добавлять в него жир.

Борис, когда не работает, когда выпадает на его долю выходной, не встает с кровати, лежит притихший, желтый.

…Степь дует теплыми и пахучими ветрами, снег рыхлый и грязный. Это рыхлость и грязь забираются в барак. Запахи весны зовут в покинутые дали. Все чаще и затяжнее слышится вечерами тоска гармошки и песни.

Рядом с беленьким добротным бараком Богатырева бок о бок стоит обшарпанная халабуда. Не сарай и не дом, не склад и не человеческое жилье. Живут тут сплошь грузчики. Неказист их барак снаружи, а внутри — веселый шум, гармошка, песни, звон бутылок… Каждый вечер здесь проводы-прощание с Магниткой.

Богатырев бесстрашно идет к охмелевшим отчаянным грузчикам, начинает агитировать, не покидать Магнитострой. Ребята глушат его речь гармошкой, свистом, поют похабные частушки, хохочут. Богатырев не обижается, стоит на своем:

— Смейтесь, смейтесь, барбосы… Не рабочая гвардия вы, а дезертирня несчастная! Куда едете? От какого города бежите?

Многие не слушают его, отворачиваются, уходят, некоторые угрюмо сидят на койках, молчат.

Бригадир грузчиков, высокий, с безусым лицом, ударяет книгой по столу и, стараясь быть спокойным, говорит:

— Знаешь, усач, я хоть из деревни, но человек. Ты обсмотрись, что весна наделала. Не барак, а затопленный погреб. Ремонт надо, чистоту, а то все сбегут.

— Надо, правильно, но…

Богатырев наступает на грузчика, волнуясь, говорит:

— Жилкин, ты сознательный пролетарий, а ну-ка подсчитай, сколько бараков и домов на Магнитострое… В пятнадцать тысяч не уберешь. Раскинь теперь малость мозгами. По десять человек штукатуров на каждый барак… Друг ты мой, надо Магнитострой остановить, школьников всех согнать, чтобы разом все жилье отремонтировать. Своими силами надо, своими!..

…И вспыхнула своя сила.

Взялись мы за компанию вначале трое: Богатырев, Борис и я. Заготовили глины, известь, кадки, необходимый инструмент. Присоединился еще бригадир Жилкин. Потом и своих товарищей привел.

Богатырев острой лопатой стену ободрал так, что на дранке почти не осталось никакой штукатурки. Когда мы стали обмазывать, то глина у нас вспухла, поднялась холмиками, и дрань скоро совсем обвалилась.

Не вытерпела Мария Григорьевна. Вышла из комнаты с засученными рукавами, в старом платье и сердито прикрикнула:

— Эх вы, сухорукие! Да разве так мажут?!

Взялась только показать, а не бросила до самого вечера. А там и совсем отбилась от своего дома.

…Когда мы кончили ремонт барака, к Богатыревым пришли домохозяйки из соседнего дома и, думая, что мы штукатуры по профессии, попросили записать их квартиры на очередь. Обещали хороший магарыч. Богатырев направил их к Марии Григорьевне.

Она удивленно посмотрела на просителей, хотела рассердиться, но польщенная, что к ней пришла делегация, нуждающаяся в ее помощи, подобрела и посоветовала:

— Вот что, бабоньки! Долго вам придется ждать настоящих мазальщиков. Засучите рукава да возьмитесь сами. Пойдем, покажу.

А скоро о Марии Григорьевне узнал весь Магнитострой. Ее перехватывали из барака в барак. О ее работе целыми полосами рассказывала газета.

…А сейчас звали на заседание президиума, наверно, для того, чтоб она рассказала о своем опыте.

Я оделся, проводил ее в горсовет, в кабинет председателя, где шло заседание президиума. Толстая кожаная обивка кабинетной двери воровала слова. Из долетевших обрывков я понял, что президиум вынес постановление о назначении Марии Григорьевны заместителем руководителя женсектора горсовета.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Жду Лену…

Тихий предвесенний морозный вечер. Три дня была оттепель, а сейчас сухарится снег, блестит, переливается.

По радио передают симфонию…

Донецкая героическая…

Слушаю, затаив дыхание, но все чаще и чаще поглядываю на дверь и стрелки часов.

Слушаю, смотрю, жду…

И симфония, и Лена, и мое полное любви сердце, и этот тихий предвесенний вечер, и музыка… как много всего, и все мое.

В небе полно звезд. Их все больше и больше, симфония набирает силу, а Лены нет. Где же она? Почему и где задержалась?

Сижу у распахнутого окна в меховой Борькиной курточке, и, обхватив руками колени, смотрю на теплые огни Магнитки, тихонько раскачиваюсь, радуюсь, жду, жмурюсь, мечтаю…

Сейчас я там, на родной донецкой земле. Донбасс, край моих отцов и дедов, какой ты теперь?

Донецкая симфония стонет, страдает, поет, гремит…

Слушаю ее и мечтаю, мечтаю…

…Густой знакомый голос громкоговорителя выгоняет из моей спальни ночь и сон:

— Доброго утра, товарищ! Как спали? Если вы плохо провели ночь, немедленно спуститесь в первый этаж и покажитесь врачу.

Нет, мне врач не нужен. Я здоров, чертовски здоров и бодр.

Я сбрасываю с себя белоснежную простыню и вскакиваю с постели.

В паркетный пол спальни заделаны цветочные кадки. Высокий карниз спальни сплошь заставлен аквариумами. Там разрезают воду плавниками всевозможных цветов рыбешки.

Каждый день, вчера вот и сегодня…

Я поднял штору, впустил в спальню лучи солнца и побежал в душевую.

Растершись лохматыми простынями, отняв у волос влагу под электрической сушилкой, не торопясь, иду в спортивный зал, и под радиокоманду московских тренеров мы занимаемся гимнастикой. Вокруг много молодежи, я почти один седовласый. Но я не чувствую своей старости. Она осталась в далеком прошлом.

В столовой меня встречает заботливый радиоголос дежурного врача диэтинститута:

— Какая диэта у вас была в последние дни? Что вы ели вчера? Не забывайте, что каждый день мясные блюда вредны. Больше пейте по утрам молока, густого какао. Очень полезны яйца всмятку. Употребляйте больше фруктов, их сок исключительно питателен для организма.

Поев, спускаюсь в лифте на этаж общественного обслуживания. Побрившись, примерив в мастерской новый костюм, почитав свежую газету и заказав билеты в театр, выхожу на улицу.

Она убегает, похожая на Млечный Путь, в Батмановский лес, который теперь превращен в парк, — ровная и зеркальная, в помытом асфальте, в кайме зеленых аллей. Справа высятся корпуса социалистического города в окружении фруктовых садов, оранжерей и спортивных площадок. Налево, схваченная в гранитные берега, катит чистые воды река, та самая, в которой мы купались с Варькой. Иду пешком через весь город и вспоминаю его прошлое.

Там, где сейчас на высоком холме стоит железобетонная фабрика-кухня, с окнами, похожими на озера, когда-то была бойня. Ее стоки подмывали землянки Собачеевки.

Неподалеку от купальни и стадиона, где в белом сиянии растет больничный комбинат, в этих местах, не помню точно где, жила знахарка Гнилых Оврагов Бандура, которая лечила от всех болезней.

Над всем социалистическим городом на месте кабака Аганесова высится Дворец культуры в розовых и белых поясах мрамора, а рядом с ним — Дворец Советов.

Недалеко отсюда был когда-то Гнилой Овраг. На дно его сваливали помои города, отбросы, а на склонах ютились землянки слесарей, шахтеров, доменщиков, вальцовщиков. Теперь там ровное место — газоны, цветники.

Иду дальше и дальше. Вот стоит проклятием старому — музей. Постановлением горсовета с самого начала строительства социалистического города была оставлена в строгой неприкосновенности землянка первого жителя Гнилых Оврагов Никанора Голоты.

Вхожу в нее, и запах Собачеевки кружит голову, тоской наполняет сердце. Сколько лет прошло в этой землянке! Шаткий стол на козлах, а на нем медная дощечка с надписью:

«На этом столе редко бывало мясо, молоко».

Почерневшими нестругаными досками выпирают нары, где мой дед доживал свой трудный век.

В углублении стоит закопченная русская печь. Над ее черным жерлом написано:

«Тут закончили свою недолгую жизнь внуки Никанора».

На красном полотнище, приколотая звездами, висит кепка Кузьмы в запекшейся крови.

«Кузьма Голота поднял Гнилые Овраги и повел их на кварталы акционеров. Погиб».

И, наконец, я увидел выцветшую фотографию с длинным объяснением. Я успел только прочитать:

«…Последний потомок пролетарского поколения Голоты по милости капиталистов стал вором».