Ежегодный пир Погребального братства - Энар Матиас

Люси была совершенно счастлива. Теплая и ранняя весна волшебно преобразила округу. Погода стояла идеальная! Но я отвлекся. Вернусь к хронологической нити. Зима оказалась спокойной, но насыщенной событиями.

Я отказался от карьеры Нимрода: во-первых, лень было сдавать на охотничью лицензию, хотя закон и давал мне право на «охоту в сопровождении инструктора» — точно как в случае начинающего водителя, — не уверен, что это сильно обрадовало бы Гари. Да и стоимость лицензии не воодушевляла (не говоря о приличных расходах на экипировку, ружье и т. д., плюс надо заводить собаку, — словом, не всякому дано стать Джеком Лондоном). В июне я сумел слегка заинтересоваться рыбалкой и как-то на выходных даже принял участие в «Приключениях в недрах Дикого Болота»[15], но я же обещал сначала рассказать про зиму, так что вернемся в февраль. Значит, в начале февраля, числа примерно 10-го, я получил сообщение от Кальве, в котором он интересовался (в гораздо более изысканных выражениях), какого хрена я молчу и какие груши околачиваю в деревне, а также приглашал меня начать шевелиться, ибо я третий год сижу в аспирантуре, а пока что заявка на зачисление меня на будущий год младшим научным сотрудником и ассистентом преподавателя отклонена; это был чудовищный удар. Грант на полевые исследования и стипендия заканчивались в июне, я надеялся как-то протянуть до первой зарплаты в университете, у меня были кое-какие сбережения, но жить в Париже все равно довольно накладно.

А в тридцать лет снова жить с мамой — совсем позор. Так что я приуныл, и эта депрессия выразилась в том, что я просто лег на дно, перестал ходить в кафе «Рыбалка», увеличил потребление замороженной пиццы и прочей дряни.

Добрую неделю я провел за игрой в тетрис и чтением Рабле[16].

Я пропадал достаточно долго, так что Макс, не видя меня за аперитивом, забеспокоился и решил заехать без предупреждения. Он с ужасом обнаружил меня сидящим в темноте, с закрытыми ставнями, бледного, с запавшими глазами; из «Дебрей науки», по его словам[17], разило кошачьей мочой, — словом, друг его явно загибался, «томился, как девка на выданье, и таял на глазах»[18]. В порыве великодушия Макс решил меня выгулять, дабы «проветрить мне мозги»[19]; и не только пригласил на обед, но и стал меня всячески развлекать, что, как мы увидим, не обошлось без последствий. Первым таким развлечением, которого я бы, надо сказать, охотно избежал, стала полная экскурсия по мастерской Максимилиана, и особенно по ее сокровенной части: демонстрация пресловутого шедевра, никем еще не виденного и завершенного 2 января утром. «После нескольких недель компоновки все готово», — сказал Макс, и я стану первым из живущих, кто увидит это воочию: «Мощнейший эстетический заряд! Живо поставит тебя на ноги, парень. Прямо сразу взбодришься и примешься за работу! Этот шедевр станет нетъемлемой частью тебя, малыш. Смело считай его путеводной звездой. Потому-то я его и показываю. Чтобы вернуть тебе веру. Наполнить тебя надеждой»[20].

Его самомнение просто изумляло.

Макс вещал все это, стоя перед дверью мастерской и держась за ручку; мы только что отобедали[21]. Я ощущал некоторую робость, но гордился оказанным доверием. И надеялся, что моего эстетического багажа хватит для оценки.

Бывший амбар — длинное строение, с наружной от четырехугольника фермы стороны стена у него глухая; с другой — широкие застекленные проемы выходят на двор. Когда Макс впустил меня внутрь, длинные красные шторы, похожие на театральный занавес, были задернуты и все огромное помещение погружено во тьму; едва угадывалось бюро, стол для рисования, стремянка, высокие силуэты мольбертов, укрытых тканью.

— Готов? — спросил меня Макс. Цикл называется «Бристольская шкала: фрагменты автобиографии».

И он включил свет. Нет, я не был готов.

На противоположной от двора стене, освещенной очень мощными белыми софитами, висели десятки фотографических оттисков — края у них были светлыми, белыми или голубоватыми, а центр — неизменно темным: черным, темно-зеленым, коричневым или хаки. Я остолбенел: то был кал во всех его видах, сотни какашек; мелкие, крупные, средние, прямые, кривые, узловатые, жидкие, плотные, дряблые, лепешкой и т. д., и т. д. — короче, бесконечные вариации на тему дерьма.

Фу-у-у!

Я просто обалдел.

Слова не мог произнести.

— Скажи — штырит, да? — сказал Макс.

— А ты слыхл про бристольскую шкалу? — спросил меня Макс. — Бристольская шкала оценки дефекации — это как шкала Рихтера для землетрясений! Ты что молчишь-то? — забеспокоился Макс.

Я все еще не мог говорить. И спрашивал себя, что должно произойти, чтобы художник вот так отрекся от красоты и окунулся в полную мерзость. Наверное, такая форма депрессии. Мировая скорбь. Когда кажется, что жизнь омерзительна и с каждым днем все выше уровень говна. Не интеллектуальная игра, не тонкая ирония, понятная лишь знатокам искусства, не какой-нибудь концептуальный эпатаж в духе Мандзони — дурацкая шутка для горстки счастливцев, а реальное, почти патологическое погружение, этакая «Моя жизнь в дерьме», — с одной стороны, мне казалось, что тут уже надо звать психиатра, а с другой стороны — я видел что-то очень созвучное времени. В целом же все выглядело настолько неудобоваримо, что аж брало за горло, как мощное амбре. Словно заглянул в душу и увидел бездонную тоску.

Сейчас я, конечно, понимаю, что впечатление, которое произвела на меня его работа, можно частично объяснить отсутствием привычных рамок подачи, музея, галереи, «культурной упаковки»: грубая реальность сарая, близкое присутствие художника, его жадное ожидание реакции. Он смотрел на меня в замешательстве — мы оба словно онемели. И вдруг Максу стало стыдно; мне кажется, он внезапно увидел свою работу заново, со стороны — моими глазами, в моем неловком молчании; и осознал ужасный крах своих замыслов и полную несостоятельность своей тупой маниакальной копрофилии — вот уж поистине нулевой градус автобиографии.

(Надо признать, что Макс — настоящий художник, богатый и изобретательный: когда он понял, что его гигантское творение «не задалось», он тут же превратил его в «Дневник минималиста», содержащий минимум фотографий, довольно забавные карандашные вставки и отмечающий каждый день цифрой по вышеуказанной бристольской шкале. Эти пародийные путевые заметки в виде небольшой книжки из тридцати гравированных страниц с подкрасками акварели смотрелись так забавно и лихо, что тираж разошелся почти сразу[22].)

А я так и стоял в мастерской Макса, к счастью слегка укрепленный обеденным медоком, и молча созерцал россыпи голубоватого дерьма. Первыми вспомнились почему-то советы с форума огородников: «Навоз вносите зрелый, хорошо перепревший». Я дошел до противоположного конца амбара, как бы к левой кулисе, и наконец собрался с духом. И выговорил глупость:

— Сильно. Зрелая вещь.

Макс все отлично понял. Последовал долгий вдох, он обвел взглядом стены:

— Да уж, как-то я разошелся…

— И… ты будешь выставлять все работы разом?

— Была у меня такая идея. Но я сам не знаю, честно говоря, как это подать.

Я стал возмещать нехватку восторгов усердной теоретической базой:

— На мой взгляд, работа действительно актуальная — плоть от плоти своего времени. Фронтальное осмысление неприглядных реалий существования Homo faber, Человека творящего, с его бурной неукротимостью и унылой обреченностью, способного производить одновременно искусство и экскременты. Подведена окончательная черта, закрыта эпоха сублимации, когда художник ценой творческих усилий творил из всякого дерьма искусство. Мы в эпохе «бесконфликтного сосуществования», в которой может мирно уживаться и то, и это. Творческое озарение и говно. Ибо говно неотъемлемо связано с человекам, да? Это его альфа и омега, вехи жизненного пути. Может, я по привычке залезаю в свою антропологию, но я вижу здесь отражение нынешнего состояния мира, его статус, и не просто языковую метафору, но глубокую рефлексию. Да, вещь жесткая. Но именно так она, возможно, поможет нам осознать соотношение в человеке духовного и природного, истинную важность природы для человека. Ars cagandi, как говорится, ars moriendi[23].