На свободное место (Инспектор Лосев - 3) - Аркадий Адамов

- Не. Я один.

- В случае чего опознать этих парней сможете?

- В свидетели хотите записать? - усмехается Гаврилов.

- Хочу.

- Не выйдет, начальник. Я сам под суд иду.

- По закону все равно можете свидетелем быть в другом деле. Ведь гражданином вы остаетесь.

- Какой уж я гражданин теперь, - пренебрежительно машет рукой Гаврилов и неожиданно добавляет: - Но вот у человека жизнь отобрать - это я не могу даже помыслить. Хотите верьте, хотите нет.

- Не можете? - переспрашиваю я. - А ведь вы собрались задавить человека там, на даче. Или забыли? Машиной хотели задавить.

- Это Степка! - взволнованно вырывается у Гаврилова. - Ошалел от страха. Я ему в тот же момент по шее навернул. И руль крутанул. Его же "Москвич"-то, он и за рулем сидел.

- Это точно, - соглашаюсь я. - "Москвич" его.

- Ну вот, - подхватывает Гаврилов. - А на чужую жизнь замахиваться никак нельзя. Вещь какую туда-сюда - это одно, а жизнь отобрать - совсем другое дело, страшное дело, я скажу, последнее.

- Именно, - согласно киваю я. - Самое последнее это дело. Так неужто, Иван Степанович, вы таких вот извергов покрывать будете? Ведь сегодня они чужого вам человека убили, а завтра могут...

- Ладно тебе, начальник, душу-то мне ковырять, она и так у меня уже в клочьях вся, - мрачно обрывает меня Гаврилов. - "Завтра, завтра..." Что мне "завтра"? Я вон теперь сколько лет своих-то не увижу. Дочка небось невестой без меня станет, если, бог даст, жива-здорова будет.

- Да уж не дай, как говорится, бог, чтобы дочка ваша таких вот извергов встретила, - не позволяю я Гаврилову увести разговор в сторону. - Ведь вот тот, чья перчатка, кого арестовали мы сейчас, одну девушку в Новосибирске искалечил, гад. Это кроме убийства у вас на глазах. Словом, зверь, сущий зверь, а не человек. А с виду... Вот недавно еще одной тут голову закружил.

- Попадись мне такой, - сквозь зубы цедит Гаврилов, - своими руками бы придушил, гаденыша. Эх!..

Он сейчас все примеряет к своей дочке, у него, кажется, и других мыслей нет сейчас. Ох не легко ему!

- Зачем же своими руками? - говорю я. - Руками закона надежнее. И все должно быть по справедливости, Иван Степанович. Вы, к примеру, тоже людям бед принесли немало. И вам тоже по совести следует принять за это наказание. По совести и по закону. Ну, а тот... кстати, и кличка у него - Чума. Вполне подходит. Ему наказание следует особое. Он у человека жизнь отнял.

- Все верно, - горестно вздыхает Гаврилов.

Все-таки поубавилось в нем угрюмой, нелюдимой озлобленности, проступает человеческое, что-то даже незащищенное. И кажется Мне, что этим вот человеческим, добрым чувством на миг высветилось изнутри его лицо, худое, желтоватое, с морщинами вокруг глаз и на висках. И помимо воли вызывает у меня сочувствие этот человек, а ведь кажется, что никакого сочувствия он не заслуживает.

- Но чтобы закон и его, этого душегуба, наказал по справедливости, продолжаю я, - закону нужны доказательства. А они у вас в руках, Иван Степанович. Самые важные доказательства. Дадите их закону - будет и справедливое наказание. Не дадите - убийство ведь можно и не доказать. И справедливое наказание обойдет его стороной. Опасно это, Иван Степанович, для всех людей опасно, если он таким вот на свободе очутится.

- Что ж, я не понимаю, что ли, - задумчиво говорит Гаврилов. - Не зверь ведь.

- Тем более и у вас дочка растет.

- Растет...

- Так поможете вы нам?

- Поглядим...

- Что ж, поглядите, Иван Степанович. Подумайте. На этом и закончим пока. Вас потом следователь еще вызовет.

- Ему ничего не скажу, - хмурясь, предупреждает вдруг Гаврилов. - Вас буду дожидаться. Вот так.

До чего-то я, оказывается, все же докопался, какую-то потаенную струнку в душе его задел. И это немалая награда, скажу я вам. Даже, если хотите, главная награда, ради которой не надо жалеть сил, времени, нервов. Ничего не жалко, если в результате этих усилий в пропащем, казалось бы, человеке вдруг просыпается совесть.

- Ну, ну, - примирительно говорю я. - Он все поймет тоже. Будьте спокойны.

- А чего мне беспокоиться? - усмехается Гаврилов. - Пусть он беспокоится, пока я молчать буду.

- Ладно, - соглашаюсь я. - Давайте, как договорились: вы подумайте и мы подумаем. Идет?

- Ваше дело, - с напускным безразличием пожимает плечами Гаврилов. Если что, я ведь и опознать его могу, очень даже просто.

От неожиданности у меня даже не приходят сразу на ум нужные слова, и я молча киваю в ответ.

Гаврилова уводят. А я, закурив, некоторое время беспокойно хожу из угла в угол по своей комнате, охваченный каким-то безотчетным волнением. И только постепенно успокаиваюсь.

Потом торопливо гашу сигарету, запираю комнату и направляюсь в конец длиннейшего коридора, к Кузьмичу.

Я вхожу в кабинет, где еще продолжается допрос Шершня.

Это рыжеватый, круглолицый малый с хитрющими, обычно, наверное, улыбчивыми глазами, франтовато одетый в какой-то ярко-клетчатый костюм; широченный, пестрый галстук закрывает ему всю грудь под расстегнутым пиджаком. Сейчас он говорит плачущим голосом, прижимая к толстой груди покрытые веснушками и рыжим пухом руки. На одном из пальцев у него я вижу золотой перстень-печатку. Говорит Шершень с подвыванием и всхлипыванием, но в плутовских глазах его нет и слезинки.

- ...Все как на духу вам признал, граждане начальники. Ну, как есть все!.. Вот и это тоже. Ванька мне приказал: "Дави его!" А я не хотел! Не хотел я! Я по слабости все. Слабый я человек, понятно вам? Я и от кражи этой проклятой Ваньку удержать хотел. Христом богом просил не ходить. Да разве его удержишь? А у меня, граждане начальники, мать-старушка на иждивении. И еще сестра с ребенком, брошенная! Всех содержу, всех кормлю-пою, всех одеваю. Себе во всем отказывал! Все им идет! Вы только войдите в мое критическое положение! Только войдите! А я вам чего хотите подпишу подтвержу!

- Ладно уж, Степан Иванович, - Кузьмич усмехается. - Хватит, хватит. Вы уж и так нам рассказали больше чем надо. Теперь придется правду от неправды три дня отделять. Много вы нам и того и другого выложили.

- Все правда! Все! Как слеза! - испуганно кричит Шершень и машет на Кузьмича короткими, толстыми руками. - Все - как на духу! Ничего не утаил и не прибавил. У меня натура такого не допустит!..

- Много ваша натура чего допустила, - жестко обрывает его Валя Денисов. - Допустит и это. Вы нам так и не сказали, где спрятаны остальные вещи с кражи. Ну-ка, вспомните.

- Не знаю! Пропади я совсем, не знаю! - отчаянно кричит Шершень, прижимая руки к груди. - Ванька прятал! Ей-богу, Ванька!

Он вдруг медленно сползает со стула и становится на колени. Вид у него омерзительный. Слюнявый рот перекошен, а по толстым, угреватым щекам пробегает по слезинке.

- Да встаньте вы, Шершень, - брезгливо говорит Кузьмич. - Ну, сколько можно на колени бухаться? Вы не в церкви, тут грехи не замолишь. Так что вставайте, вставайте, хватит.

Шершень, громко всхлипывая, нехотя поднимается с пола и, отряхнув брюки, снова усаживается на стул.

- Меня нельзя в тюрьму, граждане начальники, - продолжает отчаянно канючить он. - Гуманизм не позволит. Моя родная власть. Мне старушку-мать кормить! И сестру совершенно больную, с малым ребенком брошенную. Пропадут они! Ей-богу, пропадут! А я безопасный! Если Ванька в тюрьме будет, я до чужого пальцем не дотронусь! Кого хотите спросите! Я вам тыщу свидетелей и всяких поручителей приведу! Желаете? Мигом приведу!

- Ладно. Хватит, - решительно и сердито объявляет Кузьмич. - На этом пока кончаем.

Он вызывает конвой, и Шершня уводят. Тот сильно сутулится, еле волочит ноги и не перестает жалобно подвывать.

Когда за ним закрывается дверь, я подсаживаюсь к столу. Мы обмениваемся полученной информацией. По главным пунктам наши данные совпадают. Кражу совершили двое, Гаврилов и Шершень, невольный "подвод" дал им вечно пьяный Олег Брюханов, поведавший во всех подробностях о своей тяжбе с сестрой и о находящихся в квартире ценностях и картинах. Насчет убийства во дворе и подброшенной перчатки Шершень ничего не знает. Это похоже на правду, Гаврилов лишнее болтать не любит.

- Ну, ловок этот Гаврилов, - качает головой Кузьмич. - Ишь чего с перчаткой придумал. И ведь сразу сообразил, мгновенно. Но и ты, Лосев, молодец, - обращается он ко мне. - До сознания его дошел. Вот у тебя это иной раз отлично получается.

Очень мне приятна похвала Кузьмича. Я только вида не подаю, как мне это приятно.

Тем временем в кабинет заходит Петя Шухмин, возбужденный, вполне, видимо, здоровый и очень этим обстоятельством довольный. За ним идет и Виктор Анатольевич, наш следователь. Петя, наверное, куда-то за ним ездил. Валя Денисов рассказывает о задержании Гаврилова и Шершня, а я - о своей командировке. Отчет мой занимает немало времени.

- Шпринц - это большая удача в деле, - замечает Виктор Анатольевич по ходу моего рассказа. - И дальше пригодится.

Когда я кончаю, Кузьмич, вздохнув, говорит: