Rosstan - Gurulev

Лахов стал прощаться. Торопливо пробормотав, что он завтра приедет и непременно с утра и они вместе куда-нибудь съездят, он сел в машину.

– Хорошо, приезжай завтра, – сказала Ксения на прощание, и в ее словах Лахов услышал только то, что они и должны значить: приезжай, я буду тебя ждать. Ни обиды, ни даже скрытого недовольства не было в ее словах. Ксения не изменилась, она и прежде умела угадывать чужое настроение, умела угадывать и, главное, понимать.

Тяжелым темным пологом тучи прикрыли землю, отгородили ее от луны и звезд, не было сегодня и вечерней зари, и тусклый безвольный вечер рано налился чернильной темнотой. Лахов кинул в костер чуть ли не половину принесенных дров, и огонь загудел, заметался под ветром с новой силой.

Так что он знал в последние годы о Гошке, младшем сыне дяди Миши, который, чуть выпив, нередко говорил отцу Алексея:

– Знаешь, еще почему мне умирать страшно? Вот мы с тобой родственники. И знаем, что родственники. И всю мы свою родню знаем и помним. Случись что – один на один с бедой не оставят, свой своему поневоле друг. А мы умрем, наши дети друг друга знать не будут, растеряют всю родню.

Лахов, тогда еще совсем молодой парень, переглядывался с рыжим Гошкой, посмеивался над словами пьяненького дяди Миши, не верил ему.

А теперь Гошка умер, и он не знает даже, где он похоронен, да и о том, что братан умер, Лахов узнал случайно от людей, а те в свою очередь и сами еще от кого-то слышали. Лахов в смерть Гошки поверил легко. Все к тому шло. Лет пять как поехал-покатился Гошка под крутой уклон и докатился до пьяного бродяжничества.

В последние годы Гошка работал в таежной деревне на севере области то ли лесником, то ли кем-то в этом роде, в общем, был связан с лесом. Лахов приехал в эту деревню, соблазнившись обещанной Гошкой охотой и рыбалкой. Вот там-то он и встретил последний раз Ксению, молодую учительницу местной школы, свою знакомую еще по городу. Да, именно там он и видел ее в последний раз.

К Гошке Лахов приехал тогда в нелегкий момент: братан едва стал входить в жизнь после тяжелой беды. Он уже давно временами выпивал без меры, и в тот злосчастный случай напился, сел к своему собутыльнику на трактор и на вдрызг разбитой издерганной лесной дороге вывалился на гусеницу слепой машины. Гошке еще повезло: ему изжевало гусеницей лишь одну руку по локоть и врачи спасли его от болевого шока и гибельной потери крови.

Гошка повел гостя на недалекое озеро, богатое, по словам Гошки, окунем и щукой. К удивлению Лахова, однорукий Гошка довольно ловко настроил снасть для подледного лова и лихо потаскивал из лунки окуней.

Рыбалка у Гошки шла удачливо, его круглое рыжее лицо порозовело, голубые глаза стали веселыми и ласковыми, как в детстве. Рос Гошка застенчивым и ласковым, готовым к услуге, отзывчивым на веселое слово, наивно-романтически бредящим дальними странами и краями. И вот тогда, на подледной рыбалке, Гошка, уже обмятый и обломанный жизнью, узнавший, как неласково солнце в дальних чужих краях, однорукий, с первыми горестными складками на лице, от плохо скрытого удивления и молчаливой похвалы Лахова вдруг радостно засветился и стал походить на того прежнего Гошку, когда еще были живы его отец и мать.

– Я и сеть могу поставить, – сказал Гошка застенчиво. – Не веришь? А я точно, могу. Только вот зимой худо. Ты мне лунку пробурил – я и рыбачу. А чтоб самому… А на рыбалку тянет. Вот и хожу по старым лункам, которые другие рыбаки бросили, хожу, как голодная собака по помойкам. – Радостный всплеск в глазах Гошки стал таять. – Без руки – полчеловека.

– Да брось ты, – сказал тогда Лахов. – Считай, что тебе повезло, дешево отделался. Мог бы и совсем того…

– А ты знаешь, – сказал Гошка доверительно, – в больнице, особенно в первые недели, очень жалел, что оторвало мне не голову. Жить не хотел. Сам себя хотел убить, а сил не было, ослабел совсем, шевельнуться не мог. Веришь?

– Чего ж не поверить?

Покалеченный Гошка не мог больше работать в лесу и нашел себе посильное занятие – завхозом в школе. Назавтра, после рыбалки, Лахов пошел с Гошкой в школу и встретил Ксению, отрабатывающую после окончания университета установленные три года.

Воспоминания невольно потянулись к Ксении, но Лахов сделал над собой усилие и вернул воспоминания в прежнее русло: никогда, пожалуй, за всю свою жизнь он не подумал о Гошке вот так плотно и неотрывно, и потому хотелось додумать о нем – в будущей суете это вряд ли удастся – определить свою вину перед ним.

Вину? Это слово пришло к Лахову внезапно, словно из ничего, но тут же обрело силу и наполнилось смыслом. Вину! Чего уж там прятаться перед самим собой – вину. Так это называется.

Прав, оказывается, был дядя Миша, тысячу раз прав. Ведь знал же Лахов, что братан окончательно свихнулся, пошел бродяжить. Что сейчас-то после драки кулаками махать, но ведь мог же, мог он помочь Гошке, мог хотя бы попытаться помочь. Запоздало виделось: он садится на поезд и едет на ту северную станцию, куда, по слухам, перебрался Гошка из деревни. Находит на вокзальной скамейке опухшего небритого братана, ведет его в парикмахерскую, в баню, ведет его в привокзальный ресторанишко, устраивает добрый обед с выпивкой, столь необходимой братану в любой час, и, постепенно выведя его из похмельной многомесячной дурноты, привозит домой.

Но тут же с тоскливой жестокостью Лахов остановил себя: не мог он привезти Гошку к себе домой, не поняла бы его жена, не терпящая неудобств, исходящих от другого человека, готовая тогда любого и всякого со злой слезой обвинить в своих мнимых и настоящих болезнях.

Не мог. Это верно. Но ведь хоть что-то бы мог сделать? И не попытался и не помыслил даже. Да что там прятаться от самого себя: слишком занят был и о Гошке вспоминал но редкому случаю, мимолетно, без боли.

Но боль пришла. Пришла в этот темный и бесприютный вечер, пришла запоздало, когда уже ничего нельзя было изменить. Хотя – Лахов понимал это и сейчас – вряд ли что он мог изменить в пьяной Гошкиной жизни.

Около редких и давно уже невидимых палаток огни погасли, и теперь во всей непроницаемо черной вселенной горел лишь его, Алексея Лахова, костер. Где-то за сопками, приглушенный расстоянием, зудел по-комариному на высоких оборотах мотор, и этот чуть слышный зуд успокаивал, тоненько точил навалившееся одиночество, убеждал, что жизнь на земле не вымерла, существует.

Прав был дядя Миша… А ведь была, была когда-то у Лахова – у Алексея Лахова – многочисленная родня. Десяток кровных дядьев и теток по материнской и отцовской линиям, их мужья и жены, которые тоже почитались близкой роднёю, распочковавшиеся потомством, приходившимся Алексею двоюродными братьями и сестрами, а дальше – уже их дети, общим числом…

Старшее поколение, такие, как дядя Миша, воспитанное на родовых устоях, каждый праздник то в одном доме, то в другом собирали великие застолья, словно устраивая смотр своему роду, и были те застолья веселы, многоголосы и будили чувство защищенности и силы. Алексей хорошо помнил эти застолья с песнями, с вином – песен всегда было больше, чем вина, – и счастливым духом людского единения.

Только где эти песни? Отгремели, отпелись, растаяли в вечности. И нет теперь дядьев и теток, пришло их время уходить из жизни, и разлетелись по свету их дети – кто сейчас где? – и стираются из памяти их лица и даже имена.

Как же так случилось, что он, Алексей Лахов, оказался один во всей этой беспроглядной ночи? Как же это случилось? И хоть кричи во все четыре стороны, не докричишься, никто тебя не услышит, да и некому слышать.

Лахов давил в себе слезы, но слезы тугим комком стояли в горле, рвались наружу, Алексей подскуливал и сам себе казался маленьким, затерянным, горько сиротствующим. И вспоминалась мать, которой уже никогда не будет, и, пожалуй, впервые, через несколько лет после ее смерти, Алексей почувствовал всю глубину и вечную, как черный космос, невосполнимость потери.

Да и плакал Лахов, пожалуй, впервые, если, конечно, не помнить детских слез. И, проплакавшись, он почувствовал странное облегчение, какую-то ясность в душе, хотя и тоска и одиночество никуда не ушли, но эти чувства сделались как бы светлее, и даже необходимыми ему, чтобы осмыслить мир и себя в этом мире. И уже не казалось, что он остался жив один во всем этом мире. Все воспринималось так, как оно и было на самом деле: был день, когда он встретил Ксению, и была ночь, темная, беспроглядная, ветреная, и был приступ отчаянной тоски. Но жизнь продолжается. Где-то по дорогам идут машины, совсем неподалеку стоят палатки, и в них спят или мучаются бессонницей и ночной тоской люди, в нескольких километрах отсюда спит Ксения. А где-то сейчас весело от яркого света, гремит музыка и улыбаются женщины.

Спать Лахову совсем не хотелось, он подбросил в костер оставшиеся дрова и теперь сидел и смотрел, как огонь снова набирал силу, как пляшут, сплетаясь, взмывая вверх и опадая, в каждый миг рождаясь и умирая, языки пламени. И была притягательная сила в этой колдовской пляске, и трудно было отвести от огня завороженные глаза.