Трофейная банка, разбитая на дуэли - Владислав Крапивин

— Это понятно, — усмехнулся Лодька. — Потому и был такой храбрый...

— Дело не во мне. Это Фома придумал. Пусть, говорит, Севкин перетрухнет, ему полезно... Он такая сволочь.

— Он то? Вовсе нет...

— Ну, тогда, значит, я... — без жалости к себе выговорил Борька. — Но... не я же придумал эту дуэль. Я даже не знал... про пули... Фома уже потом шепнул...

— Борь, при чем тут дуэль? — грустно отозвался Лодька, вспомнив про всё.

Но, вспомнив, он не ощутил прежней злости на Борьку. Даже... наоборот. Что-то вроде жалости. И, в конце концов, они во многом виноваты оба.

Борька своим разлапистым ботинком ударил по валявшейся в береговой траве жестянке и смотрел, как обрадованные струйки ворочают ее на песчаном дне. А лицо было... такое...

Лодьку вдруг будто качнуло к Борьке. Словно это был прежний Борька — из той поры, когда мастерили для Матвея Андреевича мозаику с золотой рыбкой. Но...  тогда Борька был на погода младше Лодьки, а теперь на полгода старше. Это в общем-то ничего не значило, и все же такая мысль, скользнув змейкой, как-то придержала Лодьку. А Борька... он как бы перехватил воспоминание Лодьки о рыбке и учителе.

— Ты знаешь, Матвей Андреевич совсем плох. Говорят, недолго осталось...

"И ты скажешь: откинул копыта. Как про Зину..." —  мелькнуло у Лодьки. Хотя ясно, что ничего такого Борька не сказал бы. Лодька вспомнил:

— Я видел его в Падерино, когда ездил в лагерь, он там жил на даче. Хотя и с палочкой был, но на ногах...

— Ну а теперь... вот... — Борька вскинул коричневые круглые глаза. — Лодь, а давай, как раньше, а? Будто ничего у нас не было... Ну, зачеркнем всё...

Лодька медленно помотал головой.

— Не получится... Это ведь не картинка на бумаге, как зачеркнешь... Это как стеклянная банка. Разлетелась на осколки, не склеишь...

— А тогда... — В Борьке дрожала напряженная надежда. — Ну, давай тогда, чтобы всё по новой... а? Будто познакомились сегодня...

"Да уж, познакомились", — подумалось Лодьке. Но досады на Борьку не было ни капельки, и если "по новой"... может, и правда что-то получится?

По крайней мере, неловко было говорить  "нет".

— Ну, давай, — сказал он, стараясь, чтобы это не прозвучало совсем равнодушно.

Борька мигнул и протянул слегка растопыренную ладонь. Лодька, глядя на нее, дал свою. Он обменялись рукопожатием. Было оно слегка вялым (с Лодькиной стороны), и все же Борька остался, кажется, доволен. Встряхнулся:

— А ты куда идешь?

Лодька сразу вспомнил, куда он идет.

— К одному человеку... по одному делу... — И всем своим видом показал, что намерен идти без попутчика. Борька понял.

— Тогда... скоро увидимся, да?

— Конечно... — Лодька постарался произнести это с теплой ноткой. И стал надевать спортсменки...

(Сразу следует сказать, что "по новой" не получилось — так же, как не получилось бы "склеить осколки". Лодька и Борька встречались на Стрелке, гоняли в одной команде футбольный мяч, иногда заходили даже во двор Дома пионеров поиграть в городки, и там им по-приятельски улыбался Аркаша Вяльцев. Даже как-то лазали в одной компании в Городской сад за мелкими, уже подмороженными яблочками. Но все это не вдвоем, а вместе с другими. Та прежняя ниточка понимания и желание быть друг с другом, больше не возникали...

Матвей Андреевич умер в конце сентября, накануне Борькиного дня рождения. Это само собой решило вопрос — идти ли Лодьке к Борису в гости. "Гостей" и не было: какой там праздник, если такое печальное событие. На траурном собрании в школьном зале Лодька и Борька стояли почти рядом, но не "вместе". И печаль их была не общая, а у каждого своя... И потом они существовали недалеко друг от друга, но каждый по себе — видимо, понимали неизбежность такого вот жизненного поворота.

После школы Борис Аронский уехал учиться в Омск, потом стал известным инженером-нефтянником, а с Всеволодом Глущенко они больше не встречались.

Лодька и в школьные, и во взрослые годы думал о Борьке без обиды, стараясь вспоминать все, что случалось хорошего (и ведь случалось немало!) И не взвешивал уже в уме, кто больше был виноват... Что было — то было. Правда, порой делалось грустно...

Впрочем, все это происходило уже как бы позади  новых и неожиданных событий, которые начались в тот же день, после встречи в логу.)

Глава 4. Белая лошадь

К дому на Казанской Лодька подошел, как приговоренный к эшафоту. Ноги двигались автоматически. Однако же двигались, и он оказался во дворе, перед дверью. Руки тоже двигались — он подергал проволоку (и при каждом дерганье сердце падало в желудок). Дверь привычно лязгнула и отошла.

В прихожей сильнее обычного пахло проявителем и фиксажом — из приоткрытой дверцы кладовки-лаборатории. За дверцей зловеще рассеивал красный свет фотофонарь.

На фоне этого света возник, будто Мефистофель, тощий Лев Семенович Гольденштерн.

Видимо, у Лодьки был такой покаянный вид, что Лев Семенович сразу спросил:

— Лодя, с тобой что-то случилось?

— Случилось... — И Лодька ощутил, как уши наливаются краснотой, будто впитывают свет горячего фотофонаря.

— Подожди... Я кажется догадываюсь! Ты, наверно, потерял книгу, которую взял утром! Да? Ну, не убивайся так. Их еще много, книг-то... И вообще, как говорится, утрата материальных ценностей не должна служить причиной душевных потрясений...

Лодька зажмурился.

— Лев Семенович, я не терял книгу, я... — И будто ухнул головой в ледяную бочку, как Славик Тминов зимой: — ...я украл у вас порох...

— Что?! — изумленно воскликнул Лев Семенович. Его всегда высокий голос прозвучал сейчас особенно тонко.

— Да... — выдохнул Лодька.

Лев Семенович взял его за плечи. Привел в комнату. Сел на стул, Лодьку поставил перед собой — тощего мальчишку в потрепанном вельветовом костюме, с обмякшими плечами, повешенной головой и ушами, которые теперь горели сами, как два фотофонаря.

— Так... По порядку... Ничего не понимаю. Излагай.

И Лодька (почти счастливый от того, что, несмотря на весь ужас, черта преодолена) стал излагать. Про жестяной самолетик, который надо было испытать; про то как пообещал достать порох для "горючки" и побежал сюда; про то, что пришел и "жду, жду, а вас нет, а ребята там, наверно, думают, что я наболтал и смылся... ну я и подумал: всего-то щепотку..."

— М-да... — Лев Семенович поскреб ногтем впалую щеку. — Ситуация... Вообще-то я сам виноват: нельзя оставлять боеприпасы в столь доступном месте...

Лодька тихо спросил, глядя в пол:

— Лев Семенович, мне теперь больше не приходить, да?

Тот встряхнулся:

— Что?.. А! Терзанья, написанные на твоем лице, по-моему, вполне искупают твой грех... Да и кто из нас без греха? Помню, я как-то стащил из аптечки гостившей у нас тетушки... н-ну, один лекарственный препарат... для изготовления адской смеси, рецепт которой узнал у старших ребят в школе. И смесь великолепно сработала, приведя в негодность кухонный шкаф и в затяжное заиканье домработницу Полю... При этом, в отличие от тебя, я не испытывал раскаяния и признался лишь перед лицом неопровержимых фактов.

— Попало? — не удержался Лодька.

— Н-ну... папа был очень гуманный человек и препоручил исполнение приговора маме, а она попросила у Поли веник... — Лодька понял, что Лев Семенович смотрит ему за спину, там висел снимок Левушки. Лодька оглянуться не посмел, но понял: что надо идти до конца. Пробормотал:

— Моя мама сказала, что если вы вздумаете взгреть меня ремнем, она это дело вполне одобряет... — И мелькнуло даже: "А вдруг по правде?"

Лев Семенович высоко возвел брови.

— Постой... Значит, ей известно про этот случай?

— Ну, да... я ей рассказал... когда зацарапалось внутри.

— Значит, это она послала тебя ко мне?

— Вовсе нет, — с оттенком печальной гордости откликнулся Лодька. — Я сам... А это... про ремень... она сказала вслед.

— Ремень — прерогатива родителей, — усмехнулся Лев Семенович. — К тому же, я противник таких мер. Своего сына не шлепнул ни разу...

Словно темная бабочка пролетела по комнате. И чтобы отвлечь Льва Семеновича от печальной памяти (и чтобы сразу все довести до конца), Лодька горько признался:

— А еще она сказала, что это... вероломство...

— Что?

— Ну... раз вы доверили мне ключ, а я этим воспользовался... вот так... Вероломство, да?

Лев Семенович снова поскреб щеку. Глянул внимательно и как-то длинно.

— Это уже философия... Мама, по-моему, перегнула с терминологией... Скорее, это называется "мальчишечья дурь". Тем более, что мы всё выяснили и претензий к тебе у меня нет...

Лодька просиял. Внутри, конечно, а снаружи оставался грустным и пристыженным.

— Лев Семенович, а если их нет, то... можно я еще...

— Что?! — изумился он. — Еще порцию пороха?

— Нет, что вы! Я только еще спросить... Можно... если вы на меня сильно не злитесь... чтобы считалось, что этот порох вы мне подарили? Потому что... — (Ох, как ужасно глупо и по-младенчески! Будто в рассказе про огурцы... Нет, лучше бы провалиться...)