Геи и гейши - Татьяна Мудрая

— А любим мы всех тварей бессловесных, — подхватил священник, — и прикипаем к ним душой потому, что они делают нас такими, какими хочет видеть нас Бог.

— Только бессловесных — это не обо всех, правда, отче аббат? — тихонько вмешался кто-то из почтительно слушающей толпы.

— Правда. Ты поставил меня на нужные рельсы, с которых я было съехал по двоякой причине хмеля и философствования. Так вот, о наших агентах различного вида и о наших питомцах сразу…

И тут он поведал (нашей паре впервые, а остальным — в какой уж по счету раз) историю, которая в монастырских анналах значилась как

Обитель наша, как вы, верно слыхали, в старину звалась Берн, или Бернаниум. Пошло это, однако, не от святого Бернара из Клерво, да и вообще не по человеку названо и не по ордену. И перевал наш далеко не Сент-Готард, хотя тем паломникам, что жаждут пройти на заповедные луга по внутренним территориям, а не по береговому обрыву или подвергшись жуткой морской болтанке, в любое время года может прийтись весьма кисло. Сугробы у нас там заповедные. А паломников тут много: иной раз плывут косяком голов в сто, а разума не больше, чем в лососе, что прется на нерест. Как такие лбы в гору лезут, представили?

И вот ради того, чтобы помогать тем, кто в пути, мы и винную лозу холим, и собак выращиваем.

Вино наше — плод благодатного лета и ясной, тихой осени; средоточие всего лучшего, что лето может дать — и аромата, и тепла, и бодрости душевной и телесной, — а осень сохранить и прибавить: покоя и мудрости. Квинтэссенция той радости и сияния сердечного, что мы вносим в чан нашими плясками и песнями на завершающем празднике. Вот эту радость мы запасаем и сберегаем, поняли вы?

А собаки… Корень их — те самые крупные сен-бернардинские псы с лохматой пегой шерстью, пару которых, по преданию, привезли с собой первые тамошние отшельники. Ну, не пару, больше, не в том суть. Однако нас сразу же не устроил малый срок отпущенной этим гигантам жизни: лет десять, одиннадцать от силы. И мы решили слить их кровь с кровью собак местной породы, которые помогают рыбакам в их нелегком промысле. Псы эти неказисты, шерсть у них, хотя и плотная, но короткая, зато выносливы и живучи они на редкость.

Результаты скрещивания обнадежили: в первом же поколении появилось десятка три псов, что были ненамного мельче своих родовитых родителей, но превосходили их подвижностью и жизнестойкостью, так что можно было ожидать и долголетия. Мы свели их друг с другом — и не так скоро, как говорится, не во втором (сильно измельчавшем) и не в десятом колене, но это ж таки вышла порода. Потеряв пежину и некоторую рыхлость конституции, наши собаки приобрели недюжинный ум, способность к сложной работе и завидное долголетие. К добру или худу, но одновременно возросли их вольнолюбие и самостоятельность.

Порода эта стала называться по имени древнего монашеского ордена и названию одной из производящих пород бернами, так что это не кличка кого-то одного, а родовое имя наших собак. Клички у них в те давние времена были самые незатейливые — ведь, по словам Джека Лондона, назвать собаку помудренее — значит совсем ее испортить.

Тот берн, о житии которого я собираюсь вам поведать, появился на свет от родителей, в равной мере безупречных статью и добродетельных в своем душевном составе. Вооруженные одним небольшим бочонком мускателя, подвешенным к их груди, в любую погоду — дождь, снегопад, буран, гололед и весеннюю распутицу, грозящую упасть подтаявшей лавиной или снизойти селем, — отправлялись они, то вместе, то порознь, в разных малых группах, на поиски заблудших душ: и на счету их было не пять, десять, двадцать или там сорок, а ровно сорок один человек. Сорок один — сакральная цифра, означает она открытое множество и преодоление замкнутой целостности, каковую образует число сорок; отсюда и взялось поверье, что эта злокозненная единица убивает своего спасителя или, напротив, бывает непременно и трагически убита своим партнером даже против желания последнего… Что бы ни гласили надпись на памятнике сен-готардскому псу и рассказ русского Лавренева, сорок один — знак, который, закрывая старый счет, непременно открывает новый.

Так вот, вернемся к нашим собакам. Отец нашего берна был верен его матери и ни на одну из прочих благородных сук не глянул даже во время течки оных. Мать же отличалась плодовитостью: великое множество прекраснейших щенков сложила она к монашеским ногам как дар. Но тот берн, о котором я говорю, — о, он был лучшим из лучших. Такой чудесной масти — белой, с чуть янтарным оттенком, как зрелый виноград с токайских склонов! А стать, а нрав, а прилежание! Все в нем было выше всяких похвал: даже до обыкновенного щенячьего озорства, вроде грызения поношенных сандалий и качания на веревочном поясе своего патрона, — озорства такого простительного и даже милого — он не снисходил. Учился ретиво: команды заучивал с одного раза, на каком языке их ни подай. Так мы, кстати, учим всех, ведь паломники приходят сюда из самых разных мест — ну и наши братья тоже — и со своими собаками приучены говорить всяк на свой манер. Так о сем берне ходили слухи, будто он и латынь знает, а если не читает вслух по требнику, то лишь по причине иного строения горловых связок. Да что там требник! Замечали, что этот молодой пес охотно посещает службы и хотя из чувства врожденного приличия не переступает порога, но лежит на виду, рядом с распахнутыми створками, и при чтении Завета и вознесении святых даров величаво приподнимается.

Но вот только и своеволен оказался он под покровом внешнего благолепия! Бродяжий нрав, почти искорененный нами в его предках с обеих сторон, но в нем воскресший и давший полный цвет, — это было бы даже недурно. Поисковый пес должен быть легок на подъем и весел в дороге, иначе трудненько ему придется в скитаниях, порою многодневных. Хуже другое: все его сотоварищи выходили на работу вместе с человеческим проводником или своим соплеменником — для подстраховки; а этот всегда работал один, хотя и к вящей — своей и монастыря — славе. И всякой попытке изменить положение вещей противился весьма смело и хитроумно, то уклоняясь, то показывая клыки.

С чего начались его странности — не знаю. Может быть, он еще в детстве по недосмотру хлебнул нашего хмельного винограда, от чего мы берегли всех щенков, памятуя, что стать запойной пьянчугой собаке много проще, чем человеку? От последнего он себя как раз сохранил, но все же нечто сдвинулось у него то ли в голове, то ли в сердце — причем в непонятную нам сторону.

Тем не менее, он исправно приводил нам гостей, напоив их вином для придания силы. Иногда это были те, о пропаже которых нам сообщили их сотоварищи, реже — взявшие на себя обет дорожного одиночества. Но по временам, на удивление всем, приходили совершеннейшие незнакомцы, и не только замерзающие, но, напротив, изнемогающие от жары, перемазанные жирной глиной и болотным илом, с пересохшим горлом, распухшим языком и глазами, покрасневшими, будто от песчаной бури, полуголые, в ожерельях из ягод и вязанках из травы вместо поясов, в шелковых тряпках или полусгнившей на солнце черной или синей бязи; раненные и истекающие кровью. Однажды берн привел за узду необычного широкорогого быка, на котором сидел старик, жутко исхудавший, но с молодыми и даже веселыми глазами. Еще было двое — все в коже, начиная с сапог и кончая курткой и шлемом, с именными браслетами и в темных очках на пол-лица. Когда старшему из них предложили воды или вина, он сказал, что уже вдосталь напился мускателя, но воды выпьет еще — ибо вода бывает нужна и сердцу. Позже он снова вернулся к нашей воде и нашему вину, хотя потерял шлем и остался без браслета.

— Сдается мне, — сказал Лев, — этот ваш пес умел вынюхивать в разных временах и пространствах.

— По всей ойкумене и до края земли, — подхватила Мария-Хуана.

Они без особого удивления обнаружили, что во время аббатовой повести снова оказались в том погребе, откуда выбрались на белый свет, а за открытой дверью вот-вот настанут вечер и полнолуние.

— Ну, поиски в Ойкумене нас вовсе бы не изумили, — подмигнул им Эмайн. — Посмотрите друг на друга — вы оба такой же породы. Из кого вы набрали свою женскую охрану, сударыня? И что вы, сударь, лицезрели в своих темных зеркалах? Нет, дела обстояли еще чудней. До наших монашков только тогда сие дошло во всей вопиющести, когда берн стал приводить во плоти химер древнего Козьмы Индикоплова, а также Страбона и Геродота, о которых они читали в порядке обязательного самообразования. Видите ли, метафорические небылицы древних греков означали и для них, и для наследующего им христианина всего лишь ту незыблемую истину, что вне пределов Круга Земного, то есть этой самой ойкумены, нет людей, которых спас Христос и кому насущна его проповедь. Ибо немец — он еще и глухарь, а чужеземец чужероден и чужевиден.