Легенда о Тиле Уленшпигеле и Ламме Гудзаке, их приключениях отважных, забавных и достославных во Фландрии и других странах - Шарль де Костер

«Я люблю тебя так, – отвечала она, – как указано Господом Богом и законами, святыми заповедями и покаянными канонами. И всё же отныне я буду тебе лишь добродетельной спутницей».

«Что мне в твоей добродетели, – отвечал я, – мне ты нужна, ты моя жена, а не твоя добродетель».

Тут она покачала головой и сказала:

«Я знаю, ты добрый. Ты был у нас поваром, чтобы не допустить меня к стряпне. Ты гладил наше бельё, простыни и рубахи, так как утюги тяжелы для меня. Ты стирал наше бельё, подметал комнаты и улицу перед домом, чтобы я не знала труда и усталости. Теперь всё это буду делать вместо тебя я сама, но больше ничего, милый мой муж».

«Мне это не нужно. Я, как раньше, буду твоей горничной, твоей прачкой, кухаркой, твоим верным рабом. Но, жена, не разделяй эти сердца и тела, бывшие единой плотью, не разрывай уз любви, так нежно связывавших нас».

«Так надо», – сказала она.

«Ах, – вскричал я, – это ты в Брюгге пришла к этому жестокому решению».

«Я поклялась перед Господом Богом и его святыми угодниками», – отвечала она.

«Кто же принудил тебя принести этот обет не исполнять никогда своих супружеских обязанностей?»

«Тот, на ком почил дух Божий, удостоил меня покаяния».

С тех пор она перестала быть моей и как будто сделалась верной женой кого-то другого. Я умолял её, мучил её, грозил, плакал, просил – всё напрасно. Вернувшись однажды вечером из Бланкенберге, где я получил аренду за одну мою ферму, я нашёл дом пустым. Очевидно, моя жена устала от моих просьб, или рассердилась, или опечалилась моей печалью и бежала. Где-то она теперь?

И Ламме уселся на берегу Лей и, опустив голову, смотрел на воду.

– Ах, – вздыхал он, – подружка моя, какая нежненькая ты была, какая стройненькая, какая пухленькая. Уж не найти мне такого цыплёночка. Неужто никогда уж не отведаю я любовного блюда, поданного тобой? Где твои упоительные поцелуи, пахнувшие как тмин, твои сладкие уста, которыми я лакомился, как пчёлка мёдом розы? Где твои белые руки, с лаской обнимавшие меня? Где твоё бьющееся сердце, твоя пышная грудь, твоё трепещущее в любви, наслаждением дышащее нежное тело? Да, где волны твоей реки, весело струящей свои новые воды под солнечными лучами?

XXXIV

Дойдя до опушки Петегемского леса, Ламме обратился к Уленшпигелю:

– Я изнемогаю от жары, отдохнём в тени.

– Хорошо, – ответил Уленшпигель.

Они уселись на траву под деревьями и увидели стадо оленей, которое промчалось мимо них.

– Будь настороже, Ламме. – сказал Уленшпигель и зарядил свой немецкий аркебуз. – Вон старые самцы, ещё сохранившие свои рога и гордо несущие свою девятиконечную красу; стройные двухлетки, их оруженосцы, бегут рядом с ними, готовые поддержать их своими острыми рожками. Они спешат к своему становищу. Так, теперь взведи курок, как я. Пли! Ранен старый олень. Молодому попало в бедро! За ним, за ним, пока не свалится! Беги со мной, прыгай, несись, лети!

– Вот ещё одна безумная выдумка моего друга, – бормотал Ламме, – гнаться за оленями. Не имея крыльев, их не догонишь, это бесполезные усилия. Ах, какой ты жестокий товарищ! Я ведь не так подвижен, как ты. Я весь вспотел, сын мой, я весь вспотел и сейчас упаду. Если лесник тебя поймает, быть тебе на виселице. Олени – королевская дичь; пусть бегут, сын мой, – тебе их не поймать.

– Идём, – говорил Уленшпигель, – слышишь, как шуршат его рога в листве? Шумит, как вихрь: видишь сломанные побеги и усеявшие землю листья? У него ещё одна пуля в бедре. Мы съедим его.

– Не хвались, пока он не зажарен, – возразил Ламме. – Пусть бегут бедные звери. Ой, как жарко! Вот я упаду и не встану!

Внезапно со всех сторон выскочили оборванные и вооружённые люди. Собаки залаяли и понеслись по оленьему следу. Четверо мужчин дикого вида окружили Уленшпигеля и Ламме и повели их к поляне, совершенно укрытой в густой чаще; здесь среди женщин и детей они увидели множество мужчин, вооружённых разнообразнейшими шпагами, дротиками, рейтарскими пистолетами.

При виде их Уленшпигель спросил:

– Кто вы? Может быть, вы «лесные братья»? Вы живёте здесь общиной и укрылись от преследований?

– Мы «лесные братья», – ответил старик, сидевший у огня и жаривший на сковороде птицу, – а ты кто?

– Я родом из прекрасной Фландрии, – ответил Уленшпигель, – я живописец, крестьянин, дворянин, ваятель, всё вместе. Я брожу по свету, восхваляю всё высокое и прекрасное и насмехаюсь во всю глотку над глупостью.

– Если ты видел так много стран, – сказал старик, – то ты, конечно, сумеешь сказать Schild ende Vriendt – «щит и друг» – так, как это говорят гентские уроженцы. Если нет, то ты поддельный фламандец и будешь убит.

– Schild ende Vriendt, – сказал Уленшпигель.

– А ты, толстяк, – обратился старик к Ламме, – ты чем промышляешь?

– Я пропиваю и проедаю мои земли, усадьбы, фермы, хутора, разыскиваю мою жену и повсюду следую за другом моим Уленшпигелем.

– Если ты так много странствуешь, то ты, конечно, знаешь, какое прозвище уроженцев Веерта в Лимбурге.

– Этого я не знаю, – ответил Ламме, – но не можете ли вы мне сказать, как прозывается тот подлый негодяй, который выгнал мою жену из моего дома? Скажите мне его имя, и я убью его на месте.

– Есть на этом свете, – ответил старик, – две вещи, которые никогда не возвращаются: истраченные деньги и сбежавшие жёны, которым надоели их мужья.

И он обратился к Уленшпигелю:

– А знаешь ты, какое прозвище у уроженцев Веерта в Лимбурге?

– De raekstekers[17], – ответил Уленшпигель, – ибо, когда однажды живой скат свалился там с телеги рыбника, старухи, видя его прыжки, приняли его за дьявола. «Идём за священником, пусть выгонит беса из ската», – говорили они. Священник смирил ската заклинанием, взял его с собой и хорошенько пообедал им в честь веертских обывателей. Так да поступит Господь и с кровавым королём.

Между тем в лесу раздавался лай собак. Среди деревьев бежали вооружённые люди и кричали, чтобы запугать зверя.

– Это олени, в которых я стрелял, – сказал Уленшпигель.

– Мы съедим их, – сказал старик. – А как прозываются уроженцы Эндховена в Лимбурге?

– De pinnemakers[18], – ответил Уленшпигель. – Однажды, когда неприятель стоял перед их городом, они заперли городские ворота засовом из моркови. Пришли гуси и, жадно колотя клювом, расклевали морковь, и враги вторглись в Эндховен. Железные клювы понадобятся и для того, чтобы расклевать тюремные засовы, за которыми хотят сгноить в неволе свободу совести.

– Если Господь с нами, то кто против нас? – ответил старик.

– Этот лай собак, крики людей, треск ветвей: настоящая буря в лесу, – сказал Уленшпигель.

– А что, оленье мясо вкусно? – спросил Ламме, смотря на сковородку.

– Приближаются крики загонщиков, – говорил Уленшпигель Ламме. – Собаки уже совсем близко. Какой шум! Олень, олень! Берегись, сын мой! Ой, ой, подлый зверь: он опрокинул на землю моего толстого друга среди сковород, горшков, котелков, кастрюль, кусков мяса. Вон женщины и девушки убегают, обезумев от страха. Ты в крови, сын мой.

– Ты насмехаешься, бездельник, – ответил Ламме, – да, я весь в крови: он ударил меня рогами в зад. Смотри, как изодраны мои штаны и моя говядина. А там на земле – это прекрасное жаркое. Ах, вся кровь вытечет из меня через зад.

– О, этот олень предусмотрительный лекарь, – сказал Уленшпигель, – он спас тебя от апоплексии.

– Как тебе не стыдно, бессердечный ты негодяй! – сказал Ламме. – Я не буду больше странствовать с тобой. Останусь здесь, среди этих добрых людей. Как можешь ты быть таким безжалостным к моим страданиям? А я, как собака, таскался за тобой в метель и мороз, дождь, град и ветер, и в жару тоже, когда душа выходила из меня струйками пота.

– Твоя рана – ерунда, – ответил Уленшпигель, – положи на рану оладью, сразу будет тебе и пластырь и жаркое. А знаешь, как называют лувенцев? Вот видишь, ты не знаешь, бедный мой друг. Ну, я тебе скажу, чтобы ты не скулил. Их называют de koeye-schieers – стрелки по коровам, так как в один прекрасный день они были так глупы, что приняли коров за неприятельских солдат и стали палить по ним. Мы же стреляем по испанским козлам, у которых, правда, вонючее мясо, но кожа годится на барабаны. А тирлемонцев, знаешь, как кличут? Тоже нет? Они носят достославное прозвище kirekers, ибо в Троицын день у них в большой церкви утка пролетела с хоров к алтарю и явилась им образом Святого Духа. Положи ещё koeke-bakke[19] на твою рану. Ты молча собираешь миски и куски жаркого, разбросанные оленем. Вот это называется кухонным пылом! Ты опять разводишь огонь, подвешиваешь под ним котелок с супом к треножнику. Ты деятельно углубился в стряпню. Знаешь ты, почему в Лувене насчитывают четыре чуда? Нет? Ну, я тебе скажу. Во-первых, потому, что там живые проходят под мертвецами: ибо церковь Святого Михаила расположена у городских ворот, так, что её кладбище находится на крепостном валу над воротами. Во-вторых, там колокола вне колоколен: в церкви Святого Якова висит снаружи один большой и один маленький колокол, для которых не нашлось места на колокольне. В-третьих, там алтарь вне церкви, ибо портал этого самого храма подобен алтарю. В-четвёртых, там есть «Башня без гвоздей»: шпиль колокольни церкви Святой Гертруды выстроен не из дерева, а из камня, камней же гвоздями не прибивают, кроме, впрочем, каменного сердца кровавого короля, которое я охотно прибил бы к Большим воротам города Брюсселя. Но ты не слушаешь меня. Не солона подлива! А знаешь, почему жители Тирлемона называют себя «грелками» – de vierpannen? Потому что однажды зимой один молодой принц хотел переночевать в гостинице «Герб Фландрии», а хозяин не знал, как ему согреть простыни – грелки у него не было. И вот, чтобы нагреть постель, он уложил туда свою молоденькую дочку, а она, как услышала, что принц подходит, убежала со всех ног. И принц спрашивал, почему вынули грелку из постели. Дай Господи, чтобы Филипп, запертый в раскалённом железном сундуке, был грелкой в постели Астарты.