Легенда о Тиле Уленшпигеле и Ламме Гудзаке, их приключениях отважных, забавных и достославных во Фландрии и других странах - Шарль де Костер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Уленшпигель смеялся, не говоря ни слова; Ламме пыхтел от негодования. Но Вастеле сказал кротко:
– Легкомысленны твои слова. Я живу не ради ветчины, пива и дроздов, но ради торжества свободы совести. Принц живёт ради того же. Он жертвует своим достоинством, своим покоем, своим счастьем, чтобы изгнать из Нидерландов палачей и тиранов. Делай, как он, и старайся спустить с себя жир. Не толстым брюхом спасают родину, а гордым мужеством и тем, что без ропота несут тяготы вплоть до самой смерти. А теперь, если ты устал, иди спать.
Но Ламме не хотел уходить, так как ему было стыдно.
И они ковали оружие и лили пули до рассвета. И так три дня подряд.
Затем они ночью проехали в Гент, продавая по пути клетки, мышеловки и olie-koekjes.
Они поселились в Мэлестее, «городке мельниц», красные крыши которого видны отовсюду, и сговорились весь день отдельно торговать своим товаром, а вечером, перед вечерним колоколом, сходиться in de Zwaen – в трактире «Лебедь».
Ламме, увлечённый своим промыслом, ходил по гентским улицам, продавал оладьи, разыскивая свою жену, осушая множество кружек, и ел не переставая. Уленшпигель доставил письма принца лиценциату медицины Якову Сколапу, портному Ливену Смету, затем Яну Вульфсхагеру, мастеру красильных дел Жилю Коорну, черепичнику Яну де Роозе, и все они передавали ему деньги, собранные для принца, и просили побыть ещё несколько дней в Генте и окрестностях – тогда они дадут ему ещё денег.
Впоследствии все эти люди были повешены за ересь, и тела их были погребены за городом у Брюггских ворот на Поле висельников.
XXX
Между тем рыжий профос Спелле с красным судейским жезлом разъезжал на своём тощем коне из города в город, повсюду воздвигая эшафоты, зажигая костры, роя ямы, в которых живыми закапывали несчастных женщин и девушек. И наследство получал король.
Сидя как-то с Ламме в Мэлестее под деревом, Уленшпигель вдруг почувствовал глубокую тоску. Хотя на дворе стоял июнь, было холодно. Со свинцового неба падал мелкий град.
– Сын мой, – начал Ламме, – вот уж четыре ночи ты бесстыдно мотаешься повсюду, сидишь у весёлых девиц, ночуешь in de Zoeten Inval – в доме «Сладкого грехопадения» – и вообще поступаешь, как тот человек на вывеске, который падает вперёд головой прямо в пчелиный рой. Напрасно ожидаю я тебя в «Лебеде». Друг мой, я предвещаю тебе, что такой распутный образ жизни к добру не приведёт. Почему ты не возьмёшь себе жену?
– Ламме, – сказал Уленшпигель, – тот, для кого в этой приятной схватке, которую зовут любовью, одна – это все, и все – это одна, не должен легкомысленно торопиться при выборе.
– А о Неле ты и не думаешь?
– Неле далеко, в Дамме.
Так они сидели, а град становился всё сильнее. В это время поспешно пробежала мимо них молодая смазливая бабёнка, прикрывая голову юбкой.
– Эй, мечтатель, – крикнула она, – что ты там делаешь под деревом?
– Мечтаю о женщине, которая укрыла бы меня под своей юбкой от града.
– Нашлась, – сказала женщина, – вставай!
Уленшпигель встал и подошёл к ней, но Ламме закричал:
– Что же ты, опять меня одного оставишь?
– Ну да, – ответил Уленшпигель, – отправляйся в трактир, съешь одну или две бараньих лопатки, выпей двенадцать кружек пива, завались спать – скука пройдёт.
– Так и сделаю, – сказал Ламме.
Уленшпигель приблизился к женщине.
– Ты возьми мою юбку с одной стороны, а я возьму с другой, так рядом и побежим.
– Зачем же бежать? – спросил Уленшпигель.
– Потому что я убегаю из города: явился профос Спелле с двумя сыщиками и поклялся высечь всех гулящих девушек, которые не уплатят ему по пяти флоринов. Вот я и бегу, беги и ты со мной и оставайся подле меня, чтобы за меня заступиться.
– Ламме, – крикнул Уленшпигель, – Спелле в Мэлестее! Беги в Дестельберг, в «Звезду волхвов».
И Ламме вскочил в ужасе, обхватил свой живот обеими руками и бросился бежать.
– Куда бежит этот толстый заяц? – спросила девушка.
– В нору, где я его потом найду.
– Бежим, – сказала она и топнула ногой, словно нетерпеливая кобылка.
– Я бы предпочёл остаться добродетельным и не бежать.
– Что это значит? – спросила она.
– Этот толстый заяц, – ответил Уленшпигель, – требует, чтоб я отказался от доброго вина, пива и от свежей кожи красивых женщин.
Девушка бросила на него недовольный взгляд.
– У тебя одышка, – сказала она, – тебе надо отдохнуть.
– Отдохнуть, – ответил Уленшпигель, – но я не вижу приюта.
– Твоя добродетель будет тебе убежищем.
– Я предпочёл бы твою юбку.
– Моя юбка недостойна быть покровом святого, каким ты хочешь стать. Сбрось её, я побегу одна.
– Разве ты не знаешь, что собака на четырёх лапах бежит быстрее, чем человек на двух? Потому и мы в четыре ноги понесёмся быстрее.
– Для столь высокой добродетели ты говоришь довольно свободно.
– Конечно, – ответил он.
– Мне же всегда, – сказала она, – добродетель представлялась скучной, вялой, холодной маской для прикрытия брюзгливого лица или плащом для бескровного тела. Мне больше по душе те, у кого в груди ярким, всё обжигающим пламенем горит пылкая мужественность, возбуждающая нас к достойным и сладостным подвигам.
– Такими словами прекрасная дьяволица соблазняла преславного святого Антония, – отвечал Уленшпигель.
В двадцати шагах впереди показалась корчма.
– Ты говорила хорошо, а теперь надо хорошенько выпить, – сказал Уленшпигель.
– Мой язык совершенно свеж, – ответила она.
Они вошли. На сундуке дремал громадный жбан, называемый людьми «брюханом» за огромное брюхо.
– Видишь этот флорин? – сказал Уленшпигель хозяину.
– Вижу, – ответил тот.
– Сколько патаров отсосёшь ты из него, чтобы наполнить этот брюхан «двойным» пивом?
– «Negen mannekens» (девять человечков) – и мы в расчёте, – сказал хозяин.
– То есть шесть фландрских грошей, – стало быть, два лишних. Ну, куда ни шло – наливай!
И Уленшпигель налил девушке полный стакан, потом гордо встал, приподнял жбан и, запрокинув голову, вылил его себе в глотку до дна. Это звучало как водопад.
Девушка изумлённо спросила:
– Как ты можешь вместить в твоём тощем теле такую махину?
Не отвечая ей, Уленшпигель обратился к хозяину:
– Подай хлеба и ветчинки и ещё один «брюхан». Закусим и выпьем.
Так и было сделано.
В то время как девушка справлялась с кожицей окорока, Уленшпигель обнял её так нежно, что она почувствовала себя сразу растроганной, восхищённой и покорной.
И спросила его:
– Почему это, сударь, ваша добродетель вдруг сменилась неутолимой жаждой, волчьим голодом и этой любовной отвагой?
– Видишь ли, – ответил Уленшпигель, – так как я грешил на сотни ладов, то я, как ты знаешь, поклялся покаяться. Покаяние длилось ровно один час. Когда во время этого часа я подумал о моей дальнейшей жизни, я увидел, что питаться я должен скудно, одним хлебом, пить только воду, – а это освежает очень плохо, любви же должен избегать; значит, не смей ни шевельнуться, ни чихнуть из страха совершить что-нибудь дурное; все будут избегать меня, все будут бояться; точно прокажённый, буду я жить, хмурый, как собака, потерявшая хозяина, и после пятидесяти лет этого непрестанного мученичества я издохну в нищете и таким образом в тоске закончу мою жизнь. Поэтому я решил, что срок смирения и покаяния уже прошёл; значит, поцелуй меня, моя милая, и бежим вдвоём из чистилища.
– Ах, – сказала она, охотно повинуясь ему, – что за чудная вывеска – выставленная на шесте добродетель!
И бежало время в любовных забавах; но, в конце концов, надо было подняться и уходить, так как девушка всё боялась, что среди этих радостей вдруг появится профос Спелле с его сыщиками.
– Ну, подбери юбку, – сказал Уленшпигель.
И быстро, как пара оленей, помчались они в Дестельберг и застали Ламме в «Звезде трёх волхвов» за едой.
XXXI
Уленшпигель часто виделся в Генте с Яковом Сколапом, Ливеном Сметом и Яном де Вульфсхагером, которые делились с ним известиями об удачах и неудачах Молчаливого.
И всякий раз, когда Уленшпигель возвращался в Дестельберг, Ламме спрашивал его:
– Что ты принёс? Счастье или несчастье?
– Ах, – рассказывал Уленшпигель, – принц, его брат Людвиг, прочие вожди и французы решили двинуться дальше во Францию, на соединение с принцем Конде. Так они спасли бы бедную землю бельгийскую и свободу совести. Но Господь не захотел этого. Немецкие рейтары и ландскнехты отказались идти дальше и заявили, что присягали воевать с герцогом Альбой, а не с Францией. Тщетно Оранский заклинал их исполнить свой долг. Ему пришлось отвезти наёмников через Шампань и Лотарингию в Страсбург, откуда они вернулись в Германию. Это внезапное и упорное сопротивление меняло всё: король французский, вопреки договору с принцем, отказался дать условленные деньги; королева английская обещала принцу прислать помощь, надеясь, что он отвоюет Кале с округой; её письма перехватили, передали кардиналу Лотарингскому, а тот от имени принца ответил ей отказом.