Литературный призрак - Дэвид Митчелл

— Я без предупреждения. Розы у вас — просто чудо! А жимолость! Конец октября, а как разрослась! В чем ваш секрет?

— В навозе. Отличный свежий навоз, от коровы Берти Кроу. И еще, конечно, пчелы. Заведи пасеку, Мо, когда вернешься насовсем. Будешь заботиться о пчелах — и они позаботятся о тебе. А какие нынче бобы уродились, загляденье! Правда же, Брендан?

— Да, бобы хороши, ничего не скажешь.

Брендан внимательно изучает свою кизиловую трубку, которую курит уже полвека.

— Проведала свою матушку в Скибберине, Мо?

— Да.

— И как она?

— Чувствует себя неплохо, но рассудок совсем ослаб. По крайней мере, там она не сможет причинить себе вреда.

— И то правда, Мо.

Мейси, выждав подобающую паузу, продолжает:

— Ты сильно похудела, Мо. У себя в Швейцарии, небось, одни сырки да шоколадки перехватываешь на ходу?

— Просто я много времени провела в дороге, Мейси. Вот и спала с лица.

— Ездила с лекциями, да? — интересуется Брендан, и его глаза светятся гордостью.

— Вроде того.

— Если бы твой отец был жив! — вздыхает Брендан.

Мейси не удовлетворена моими уклончивыми ответами.

— Знаешь, нечего стоять под дверьми, — решительно заявляет она. — Пошли в дом, расскажешь, чего повидала на белом свете.

Брендан всплескивает старыми морщинистыми руками.

— Мейси Миклдин, а, Мейси Миклдин! Дай нашей крестнице дух перевести с дороги, а потом уж накачивай ее вискарем. Мо, наверное, мечтает добраться наконец до дома. Белый свет обождет пару-тройку часиков.

— Ну, тогда приходи попозже, Мо! Когда захочешь, приходи. Кстати, парнишка Дрисколлов вернулся со своим аккордеоном. Отец Уолли устраивает «продленку».

«Продленка» в «Лесовике». Узнаю родные края.

— А разве, Мейси, «продленка» начнется не поздно вечером, когда вы, как положено, кончите работу и запрете дверь?

— Ты это брось рассуждать по логичности, Мо. Ты на острове, у нас тут только овцы, да рыба, да ветер. Так что уж оставь свои научности для Балтимора. А если Джон заглянет с губной гармошкой, я, так и быть, открою последнюю бутылку «Килмагуна». Доброго тебе пути.

— Моулин Мантервари! Тебе восемь лет от роду, а ты грешница, каких мало, и черти в аду будут хлестать тебя крапивой по попе, пока вся она не покроется волдырями, и ты расчешешь ее до крови! Ты этого хочешь, да?

В моей памяти мисс Торп возникала неким подобием клещевой перхоти под электронным микроскопом. Что-то сверкающее, шипастое, многоглазое. Почему учительницы начальных классов сплошь либо ангелы, как у Бронте, либо ведьмы, как у Диккенса? Неужели они так самоотверженно учат детей различать добро и зло, что сами превращаются в олицетворение того или другого?

— Между прочим, я задала вопрос. Не слышу ответа! Ты хочешь гореть в аду, как все лгуны?

— Нет, мисс Торп.

— Тогда скажи, как в твои грязные лапы попали ответы на контрольную по математике?

— Я все решила сама!

— Терпеть не могу мальчиков-врунов. Но еще больше ненавижу девочек, которые врут! Я буду вынуждена написать твоему отцу, что его дочь — змея с раздвоенным лживым языком! Весь город будет тыкать в тебя пальцем!

Ну это, допустим, пустая угроза. Ни один человек на Клир-Айленде не примет всерьез слова учительницы, которая не говорит по-ирландски.

За угрозой последовала серия разоблачительных писем из начальной женской школы. Приехав домой на выходные, отец любил почитать их маме, смешно передразнивая английский выговор: «Абсолютно исключено, что ваша дочь могла самостоятельно и честно написать тест по математике, набрав сто баллов из ста. Обман и мошенничество являются серьезными преступлениями…»

Папа был хозяином лодочной мастерской и все дни проводил в разъездах между Корком и Балтимором, он присматривал за работами и вел переговоры с клиентами, даже из Дублина. Он влюбился в девушку с Клир-Айленда — в мою маму, и в церкви Святого Киарана их повенчал священник средних лет по имени отец Уолли.

Теперь начальная школа с преподаванием на английском и ирландском языках находится недалеко от порта, а ребята постарше плавают на «Святом Фахтне» в Скалл, в среднюю школу, где есть даже собственный планетарий. Мисс Торп отправилась проповедовать свои манихейские взгляды в бедные многострадальные африканские страны. В старой школе Берти Кроу хранит сено.

Если прильнуть к окошку, то все, что можно увидеть, это сено.

Я пообещала Техасцу, что за выходные обдумаю все как следует еще раз. Отправилась в банк и попросила выдать со счета такую сумму наличными, что менеджер пригласил меня в кабинет на чашку кофе, пока считали деньги. На пути домой поймала себя на том, что каждые пятнадцать секунд поглядываю в зеркало заднего вида. Паранойя всегда начинается как скверная игра. Позвонила Джону посоветоваться.

— Трудный вопрос. — Джон перешел на ирландский. — Но если надумаешь взять внеплановый отпуск, постарайся приехать на Клир к моему дню рождения. — Джон всегда прячет совет в подобной упаковке. — И помни, Мо, что я очень люблю тебя.

Я быстро уложила чемодан и оставила на столе записку для Даниеллы с просьбой присмотреть за моими книгами и цветами. Все остальное, включая компьютер, само шале и автомобиль, принадлежит компании «Лайтбокс». Нужную информацию я переписала с жесткого диска на CD, чтобы взять с собой, а прочее стерла. На оставшиеся диски я сбросила целый зоопарк своих самых страшных вирусов. Прощальный подарок Хайнцу.

Как же мне исчезнуть? Я заставляла исчезать элементарные частицы, но исчезать самой мне никогда не приходилось. Надо взглянуть на ситуацию глазами моих преследователей, выявить невидимые для них зоны, слепые пятна, и отправиться именно туда. Я позвонила своему туроператору и заказала билет на Санкт-Петербург с вылетом через три дня. Цена не имеет значения, оплата по кредитной карте. На единственный сайт во всей Экваториальной Гвинее послала мейл: «Сыр позеленел». Потом вышла прогуляться и зашвырнула «очень полезную штучку» Техасца в бельгийский грузовик с йогуртом.

Вернулась, села у окна и смотрела на водопад, пока не сгустились сумерки.

Когда стемнело, выехала на автобан и взяла курс на север, на Берлин.

Так началась моя одиссея.

Дорожка поросла дикими цветами. Лайам нарисовал вывеску: «Ферма Игаган». Пониже пляшущими буквами написано «Домашнее мороженое» — моих рук дело. Планк дремлет на закатном солнышке. Окна открыты. На крыльце — желтая ветровка, лейка, планковский поводок, высокие сапоги, горшки с травами. Из дома выходит Джон. Он пока меня не слышит. Захожу во двор. При виде меня старуха Фейнман блеет и трясет бородой. Шредингер вспрыгивает на почтовый ящик для лучшего обзора. Планк пару раз взмахивает хвостом и подает голос. Обленилась, нахалка.

Моя одиссея завершена. Я дома.

Джон поворачивается в мою сторону.

— Мо, ты?!

— А ты кого ждал, Джон Каллин?

В темноте щелкает замок, я приподнимаюсь. Где я, черт возьми? Я дрожу. Что за потолок, что за окна? Это дом Хью? Или грязный пекинский отель? Гостиница агентства «Американ экспресс» в Петербурге, и нужно спешить на паром? Отель в Хельсинки? Моя черная тетрадь! Где моя черная тетрадь! Спокойней, Мо, спокойней. Ты забыла, что ты в безопасности. Дождь барабанит по стеклу, у европейских дождей толстые пальцы. Размеренность, покой, музыка ветра. Тебе знакома эта музыка, правда, Мо? Синяки на боку все еще болят, но это боль заживления. На первом этаже мужской голос поет балладу Вэна Моррисона «Так поступают молодые любовники»[76], и поет ее так, как может петь только один человек на свете, и это точно не Вэн Моррисон.

Я чувствую счастье, вкус которого позабыла.

А вот и черная тетрадь, на туалетном столике у кровати, где ты положила ее накануне вечером.

На половине Джона постель примята, и углубление хранит форму его тела. Я перекатываюсь туда, это самое уютное место на земле. Ногой отодвигаю занавеску на окне. Небо хмурое, пока нет смысла вылезать из постели.

С каких пор я сделалась такой пугливой? С той ночи, когда выехала в Берлин? Или просто я старею, тело теряет выносливость, и в один прекрасный день какой-нибудь орган заявит: «Все, ребята, отключаюсь». Теряю высоту, приземляюсь на брюхо в неглубокий сон. Звучит одинокий рожок: на граммофоне кружится мамина пластинка, сухогруз выходит в Кельтское море, джонка с грузом воспоминаний пересекает коулунскую гавань. Мы огибаем западный мыс острова Шеркин, «мы» — это я и моя черная тетрадь, и вот уже виден конец пути длиной в двенадцать тысяч миль. А вдруг они поджидают меня там? Что-то слишком далеко они позволили мне уйти. Ерунда, просто я их перехитрила. Подушка Джона, подушка Джон, конопля, дымок, капельки пота на смуглой коже, глубже, еще глубже, сердце колотится, цепочка вагонов, луга за окном колышутся — вверх, вниз, год за годом — вверх, вниз, Кустард из Копенгагена, свыкшийся с одиночеством, смотрит в окно, интересно, что стало с ним, интересно, что стало с ними со всеми, вот этот интерес — он самое главное, каждый из нас — неприкаянная частица, с бесконечным множеством траекторий, среди них есть вероятные, есть невероятные, нет только реальных, нет и не будет, пока нет наблюдателя, что бы там реальность ни означала, и почему-то в столь твердом веществе содержатся ужасающие, бескрайние пространства пустоты, пустоты, пустоты…