Мой путь в рай - Дэйв Вулвертон

Я понял, что это восстание запланировано Гарсоном. По крайней мере его офицеры о нем знали заранее. Хотя наше нападение происходило беспорядочно, оно не удивило наших предводителей. И хотя Гарсону не удалось захватить корабль для возвращения на Землю, самураев он перехитрил. Я восхищался смелостью Гарсона.

Мы расстреляли стеклянные панели здания корпорации и ворвались внутрь. Я с удовольствием слышал крики ужаса изнутри и видел испуганные лица секретарш. Бежал вместе с толпой по мраморным лестницам. Наемники расстреливали или рубили на куски тех чиновников, кто пытался помешать нам, и временами коридор бывал просто забит телами.

Остальные группы задержались на нижних этажах, но Абрайра, Мавро, Завала и я продолжали подниматься вверх, в коммуникационный центр, где расположена единственная радио- и голографическая станция Мотоки. У микрофона стоял диктор и что-то отчаянно говорил в него. Мавро схватил его за руку и швырнул на стену.

Я вбежал в голостудию и увидел четырех операторов, которые снимали в окна сцены внизу. Их лица были искажены ужасом, и я взглянул на монитор на полу, который показывал, что они снимают.

Снаружи несколько наемников вытащили президента Мотоки из кабинета и вывели на улицу. Тут же находился в машине Гарсон, его судно висело над асфальтом бульвара. Мотоки замахал руками и закричал что-то по-японски. Переводчик, прикрепленный к лацкану Гарсона, передал:

- Подождите! Подождите! Наверно, я плохо руководил этим делом!

Гарсон приставил пистолет к голове президента Мотоки и нажал курок. Голова Мотоки раскололась. Мотоки грациозно опустился на улицу.

Я взглянул на лица операторов и понял, что эти люди уничтожены. Символ всех их мечтаний только что превратился в груду окровавленной плоти. И шок от увиденного подействовал на них, как физический удар. В их глазах был гнев, и безнадежность, и решимость.

И я понял, что Завала был прав. Мы ведем войну с духами и не знаем, как ее выиграть.

Смерть президента Мотоки оказала немедленное воздействие. До сих пор мы продвигались относительно спокойно, но четверо операторов повернулись и увидели меня.

В их глазах была смерть. Я начал стрелять и расстрелял их на месте, потом подбежал к окну. Следующие полчаса я провел у окна, потрясенный увиденным: во всем городе японцы выбегали из домов с криками и устремлялись к арсеналу. Казалось, все самураи города сразу переоделись в боевое вооружение. Они нападали без всякого предварительного плана, часто без оружия. Несколько тысяч самураев вместе со множеством женщин и стариков участвовали в самоубийственном нападении на арсенал. Они не могли сравниться с тысячами тяжеловооруженных солдат. Лазеры Бертонелли прожигали их защиту, как бумажную, а стрелы Уайсиби нарезали их на полосы. В некоторых местах груды тел японцев достигали двух метров в высоту.

За двадцать минут погибли тысячи японцев. Оставшиеся в живых женщины вместе с детьми запирались в домах и поджигали их, и пламя охватило весь южный конец города. Целые семьи совершали харакири. Но большинство горожан просто падало на землю и плакало от стыда и гнева.

Казалось невероятным, что Мотоки не предвидела такое развитие событий, не подготовилась, но ведь в течение двух тысяч лет японцы не знали, что такое революция. В обществе, где исполняется каждый каприз руководителя, невозможно представить себе человека, который ослушается приказа свыше. Никто не мог представить себе, что мы выступим против руководства корпорации.

Наши люди перегородили улицы и окопались, отдельные группы обыскивали дома в поисках оружия. Тем из нас, кто недавно вышел из криотанков, поручали побочные задания. Меня вызвали через микрофон в шлеме, и остальную часть дня я вместе с двумя другими наемниками грузил тела на подъемник, отвозил их на взлетное поле, где их идентифицировали и оставляли для передачи родственникам. Выстроилась бесконечная линия трупов, седовласых стариков с изогнутыми ногами и искаженными болью лицами, детей с исчезнувшими лицами, домохозяек с ожогами на затылке. Я сбился со счета после двух тысяч. Трижды за первые полчаса я сталкивался с такими чудовищно изуродованными трупами, что должен был снимать шлем, чтобы меня вырвало. Скоро я ослаб, голова кружилась. Вначале мы очистили улицы перед арсеналом, потом прошли по всему городу. Но всякий раз как мы очищали улицу, выбегала какая-нибудь старуха с ножом в руке и бросалась на наших наемников. Я видел это десятки раз. И каждый раз наемники переговаривались, кричали:

- Вот она! Вот она идет! Следите за ее ножом!

Они подпускали старуху на два метра, потом сжигали ее. Это стало какой-то садистской игрой.

Я все время вспоминал самоубийство одетых в белое девушек. Церемония была прекрасна и напоминала свадьбу. В глазах толпы я видел ожидание, предвосхищение, все ждали харакири. У японцев какая-то искупительная любовь к самоубийству. Вначале мне показалось это свидетельством из морального нездоровья, но чем больше я думал, тем лучше видел красоту такого поступка: в мире, где все подчинены капризам общества, самоубийство в стремлении сохранить доброе имя становится поступком крайней самоотверженности. Это крайнее проявление попытки индивидуума полностью подчиниться обществу. Но в то же время индивидуум тем самым спасается от общества и его диктата. Ибо самоубийство дает ему почетное место среди сограждан и одновременно помогает проявить и отстоять свою индивидуальность.

Я понимал действия жителей Мотоки. И хоть они вели себя в соответствии с требованиями своей культуры, мне эти требования казались угнетающими, неестественными и морально отталкивающими. Я считал их долгом попытаться выйти за пределы своего общества, действовать по-своему, забыть глупые капризы общества. Но потом я вспомнил, как учил меня Хосе Миранда: человек, который так поступает, утрачивает надежду на награды, которые может дать общество. Я поступил именно так и испытал все последствия своей безрассудности. Если бы я не убил Эйриша, то по-прежнему находился бы на Земле. И я не был уверен, что смог бы рискнуть снова. И понял, что если бы был такой старухой, отказался бы от жизни и побежал навстречу ружьям наемников.

К полудню город стих, кое-где только слышался плач. Улицы опустели, изредка какой-нибудь японец пробирался с работы домой, скрываясь в клубах дыма, которые выползали из домов, как змеи. Гарсон объявил в наши шлемные микрофоны, что наша революция совершена в соответствии с Межзвездным законом Объединенных Наций. Он обратился к послу Объединенных Наций на борту орбитальной базы ОМП "Орион-4" и получил согласие на вступление в Объединенные Нации. Это давало нам доступ ко всем финансовым вкладам корпорации Мотоки на Пекаре, так что мы могли оплатить свою дорогу домой. Нам нужно только удержать в течение двадцати трех суток Кумаи но Джи, когда "Харон" будет готов к обратному рейсу. И мы сможем вернуться.

Но у меня не было времени думать об этой перспективе. Я был слишком занят, стаскивая трупы к подъемнику.

На закате пять тысяч человек, многие из лучших самураев Мотоки, выбежали из домов и заняли семнадцать пунктов в северном конце города. Они захватили восемьдесят ружей, но потеряли при этом две трети своего состава. Поэтому они не в состоянии были организовать единую линию обороны и отступили к своим домам. Гарсон позволил им вести эту свою игру, но ночью послал несколько сот химер в северный конец города с электронными вынюхивателями. И химеры вернули назад все оружие.

Три тысячи четыреста человек, все в хорошей боевой форме, были по одному и по два выведены из своих домов и казнены в наказание за наши потери. Это казалось здравым военным решением - уменьшить силы противника, не неся при этом никаких потерь. Японцы стали жертвами нашей предательской логики.

Мы, из погребальной команды, шли следом, как стервятники, и бросали тела на грузовики. Во многих домах, где должны были быть казнены мужчины, их жены, матери и дети оказывали сопротивление и тоже были ликвидированы. Члены семьи цеплялись за мертвецов, и нам приходилось отгонять их, чтобы убрать трупы. Один старик набросился на нас с ножом, и мы изрубили его нашими мачете. Впоследствии мы всегда оставляли одного на страже, пока остальные работали. Вскоре после полуночи мы столкнулись с грудой тел. Одна женщина была еще теплой и светилась в темноте серебром. Рука ее дернулась, когда мы подошли, и у меня появилась безумная надежда, что она еще жива, что я могу спасти ее. Я подбежал к ней и положил на спину, потом начал осматривать ее раны. Лазерное ружье прострелило ей живот. Лицо и руки светились ровно, как у мертвых, это означает, что мало тепла доносится кровеносными сосудами близко к коже. Но я видел, как она пошевелилась! Она жива!

Я крикнул товарищам, чтобы мне принесли бинты для перевязки. И начал нажимать ей на грудь, пытаясь втолкнуть ей в легкие воздух. Компадре сказал, что она мертва, и оттащил меня. Я долго смотрел на нее и понял, что он прав. Мне сказали, чтобы я немного поспал, и я отошел в сторону.